Говоря таким образом, г-н Моваль намекал на дядю Гюбера. В продолжение этих двух месяцев дядя по-прежнему не подавал никаких признаков жизни. Хотя г-н Моваль и говорил, что он в восторге от того, что отделался от брата, но, в сущности, он был оскорблен этим исчезновением, начинающим принимать вид окончательного разрыва. Разрыв этот наносил удар самолюбию г-на Моваля. Значит, без него могли обходиться. Стало быть, есть люди, которым он не нужен! Убеждаясь в этом, г-н Моваль испытывал некоторое сердитое удивление, скрываемое им под притворным беспокойством. Вероятно, дядя Гюбер был болен, если поступал так. Его здоровье и так слабело за последнее время. Его бегство служило доказательством его помешательства. Все же было бы полезным следить за таким чудаком. В обедах по средам было хорошо то, что благодаря им было известно, по крайней мере, что чудак поделывает. Тогда как теперь он может умереть в своем углу, и никто ничего об этом не узнает.

Андре колебался некоторое время, рассказать ли ему об его визите в Сен-Мандэ и о разговоре с тетушкой Коттенэ, но он промолчал из чувства сдержанности. Имеет ли право человек открывать то, что он узнал случайно? Он стал уважать чужую тайну, с тех пор как имел свою собственную. Не раз уже имя г-жи де Нанселль упоминалось в разговорах г-на и г-жи Моваль. Г-жа Моваль получила в Варанжевилле несколько открытых писем вроде того, какое получил и Андре от г-жи де Нанселль. В последнем письме она объявляла, что вернется в Париж к концу октября. Когда говорили о ней, Андре слушал, не произнося ни слова.

По какой-то странной хитрости чувства ему казалось, что он не испытывает никакого желания увидеться с нею. Ее образа, хранимого им в памяти, было достаточно для его грез. Он скорее боялся, чем желал, ее присутствия. К чему видеться с нею, как с обыкновенным человеком? Говорить с нею обо всяких пустых вещах казалось ему невозможным. Андре предпочитал, чтобы она оставалась далеко от него. Ее отсутствие избавляло его от необходимости признаться ей в своей любви. К тому же как найти достаточно жгучие слова? Да еще, пожалуй, она будет смеяться над ним!

Андре Моваль не был самонадеян. Что было в нем такого, что заставило бы молодую блестящую женщину полюбить его? Его молодость? Его лицо? Он не считал себя безобразным, но не находил и красивым. Затем, если даже допустить, что ему удастся привлечь внимание г-жи де Нанселль, будет ли это причиной, которая заставит ее думать о нем? Да и думала ли она о любви? Ничто не оправдывало предположения, что она неверна своему мужу. Правда, неравенство лет, существовавшее между ними, позволяло полагать, что она вышла за него замуж скорее по расчету, в силу стесненных обстоятельств, чем по прихоти или по привязанности. Да, но, решившись на это, разве она не нашла в подобном союзе преимуществ и удовольствий богатства и роскоши, которыми она дорожила? И Андре вспоминал разговоры Антуана де Берсена о том значении, которое женщины придают обеспеченности и правильной, легкой, налаженной жизни. Г-жа де Нанселль могла думать точно так же и быть благодарной своему мужу за положение и обеспеченность, которые он ей доставлял. К чему станет она его обманывать? Потому что он был безобразен, а она красива? Андре Моваль не принадлежал к тем людям, которые убеждены, что у всякой красивой женщины есть любовник. К тому же ему было невыносимо представлять себе, что у г-жи де Нанселль могут быть исключительно чувственные похождения и та непринужденность, с которой его познакомили случайные женщины, которыми он обладал. Для особы с такими изысканными душою и телом, какие были у г-жи де Нанселль, любовь должна быть чем-то совершенно иным, и то понятие, которое он себе о ней составил, содействовало увеличению в нем чувства трудности, с которой сопряжено достижение столь утонченных, столь изысканных милостей. Оставалась любовь платоническая. Андре был в том возрасте, когда она не удовлетворяет. Была еще нежная дружба. Она казалась Андре очень недостаточной…

Он, впрочем, думал о ней иногда, как о какой-то последней надежде, не без горечи, но и не без приятности. Разве г-жа де Нанселль не сказала ему в тот вечер, на обеде: «Надеюсь, мы станем друзьями?» В этой перспективе была для Андре какая-то соблазнительная прелесть. Но были ли те слова более, чем простой любезностью? Кроме того, по всем соображениям, это название друга казалось ему в некотором роде неприемлемым и как бы требовало с его стороны доли наивности. Самым лучшим было, следовательно, держаться вдали от г-жи де Нанселль и ограничиться в своей любви печальными и страстными мечтами, которым он предавался все лето.

Он был не совсем несчастным…

Однажды, в конце октября, вернувшись из Бон-Марше, куда она ходила выполнить какое-то поручение своей золовки, г-жи де Сарни, г-жа Моваль сказала в присутствии Андре г-ну Мовалю:

— Ах, да! Я встретила госпожу де Нанселль. Она все расспрашивала меня о твоем здоровье, Александр, и о твоем тоже, Андре. Она была прелестна. Сказала мне, что почти каждый день бывает дома после пяти.

И г-жа Моваль прибавила:

— Она знает, что ты, Александр, занят, но тебе, Андре, следовало бы пойти к ней как-нибудь. Ты должен ей сделать визит.

Андре сделал неопределенное движение. Г-жа Моваль не стала настаивать. Она купила для г-жи де Сарни по очень сходной цене несколько отрезов материй.

С этого дня Андре Моваль стал жить в тревоге. Удовольствие повторять себе, что, если он захочет, он на следующий день может видеть г-жу де Нанселль, сменялось мукою, которою его наполняла мысль об этом посещении. Войти в гостиную г-жи де Нанселль ему казалось поступком, сопряженным с непреодолимыми затруднениями. Да и узнает ли она его? Он дважды выходил из дому, поставив себе целью покончить с этой мучившей его нерешительностью. В первый раз он прогулял час по парку Монсо; во второй — он отправился к г-же Жадон.

Эта добрая дама приняла его со смесью снисходительности и достоинства. Она как раз только что прочла в газете, что один из наших консульских агентов в Триполи был замучен фанатиками-мусульманами. Она воспользовалась этим событием, как предлогом для того, чтобы потужить об опасностях, которым подвергаются люди, избравшие такую карьеру. Что это за странная мысль пришла в голову г-ну Мовалю, хотевшему, чтобы его сын, его единственный сын, покинул таким образом родину! Она не отдала бы своей дочери одному из таких дикарей-консулов, увозящих своих жен черт знает куда. К счастью, конкурс при министерстве иностранных дел труден. И г-жа Жадон дала понять Андре, что она считает его неспособным достичь той степени, которая дала бы ему возможность быть принятым.

На следующий день Андре пошел к м-ль Леруа. Она занимала на улице Бабилон маленькую квартиру, выходившую в сад. Из окна видно было несколько красивых желтеющих деревьев, с обвитыми плющом стволами, круглая лужайка, усыпанная опавшими листьями. М-ль Леруа и Андре облокотились о подоконник у открытого окна. Возле них прыгавшие птицы заставляли раскачиваться висевшую клетку. Слышался легкий сухой треск зернышек, хрустевших под их клювами. Порой одна из них слегка вскрикивала пронзительно и кратко. Андре чувствовал себя удрученным горем.

Дни казались ему бесконечными. Древе по-прежнему не показывался. Однажды утром Андре получил от Антуана де Берсена записку, в которой тот уведомлял его о своем возвращении в Париж.

Он побежал на улицу Кассини, ему открыла дверь тетушка Коттенэ. Ее черное платье, чепец и передник с карманами придавали ей вид домоправительницы какого-нибудь кюре.

— Конечно, месье Антуан здесь и будет рад вас видеть, месье Андре. Войдите же.

Антуан де Берсен, с трубкой в зубах, был занят укладыванием бумаг.

— Здравствуй, старина. Ну-с, как живешь после Люссо? Я не писал тебе оттуда потому, что я, ты знаешь, плохой писака. Я рад пожать тебе руку перед отъездом, так как послезавтра я удираю. Да, сначала я проедусь по Испании, потом оттуда в Италию. Я буду в отъезде, по крайней мере, шесть месяцев, а может быть, более.