Антуан де Берсен пробормотал:

— Великолепный режим для выздоравливающего. Продолжай.

Древе сделал равнодушное движение.

— Без четверти два я пустился в дорогу. Я перевязал свой галстук, смотрясь в воду бассейна. Я не узнавал себя. Я никогда не видел себя таким. Я не мог подняться по лестнице. Я присел на одну из ступенек. Я уже не знаю, как я смог позвонить. Мне открыли. Это был он.

Голос Древе пресекся в таком смешном фальцете, что Алиса расхохоталась. Антуан де Берсен ударил кулаком по столу.

— Оставь его в покое, ты видишь, что он взволнован!

Тон обращения был до того груб, что Алиса откинулась назад, как будто бы он бросил в нее камнем. Древе воодушевлялся.

— Это был он. Он впустил меня и сказал, что рад меня видеть, да, он, Марк-Антуан де Кердран. Мне показалось, что с того мгновения для меня начинается новое существование. Он знал мое имя. Я был кем-то в его глазах. Сначала мне захотелось провалиться сквозь паркет, потом мне стало казаться, что я всегда был там и что я никогда не уйду, что ему были известны все мои мысли и что всегда было и будет так. Потом он взял мое стихотворение, лежавшее на столе, и надел пенсне. Я видел его руки, державшие бумагу, изборожденные толстыми жилами. Я совсем не чувствовал смущения.

Эли Древе оттолкнул свой стул. Он машинально принялся подражать жестам и голосу мэтра. Его привычки мима, более сильные, чем его волнение, вновь овладели им. Марк-Антуан де Кердран не скрыл от него, что его стихотворение малого стоит, даже ровно ничего, но тем не менее в нем можно было видеть отдаленный, почти неприметный признак поэтического призвания. Поэтому он пригласил его к себе не для того, чтобы говорить ему комплименты, но затем, чтобы дать ему некоторые советы, которые могут быть ему полезными. Пусть он не доверяет первому удовлетворению, даваемому нам, когда мы молоды, нашим творчеством, каким бы оно ни было; наоборот, пусть он научится быть требовательным, недовольным, строгим, по отношению к себе. Искусство не забава. Оно требует терпения, усилия, особенно времени, времени. Время и есть великий учитель!.. Так он, Кердран, нашел свою дорогу лишь после долгих блужданий. Он работал, рвал, переделывал. Только после многих лет бесплодного труда, к сорока годам, он почувствовал, что овладел своей мыслью и своей формой. Тогда он познал ощущение полноты, изобилия, уверенности…

И Древе подражал тяжелой и могучей походке старого поэта, его широким движениям. Он проводил рукой по своим коротко остриженным волосам, как бы желая отбросить назад воображаемую седую шевелюру, в то время как Антуан де Берсен и Андре Моваль смотрели на него, такого худого и жалкого! Дело в том, что советы Марка-Антуана де Кердрана, обращенные к этому юноше, которого изнуряла, быть может, смертельная болезнь, принимали какой-то зловещий и иронический оттенок. Да, конечно, работать, тянуть и ждать; но болезнь-то, станет ли она ждать?

Угадал ли Древе то, о чем подумали его друзья? Вдруг он остановился в припадке сильного кашля. Его бледное лицо покраснело. Он на мгновение замолчал, потом снова сел и сказал:

— Вот! Что бы там ни случилось, сегодня я был ужасно счастлив.

— Да, этот Кердран — шикарный тип, — заключил Андре Моваль и прибавил: — Уж поздно и пора идти спать.

Древе запротестовал:

— Чтоб я лег спать!

Антуан де Берсен похлопал его по плечу.

— Господи, мы все этим займемся! Ну будь благоразумным. Береги свою славу, старина!

Древе усмехнулся:

— Слава славой, но есть еще и любовь. У меня свиданье… Ах, черт возьми, я опоздаю!

Он снял с вешалки пальто и обмотал шею своим кашне.

— Ложиться спать, скажешь тоже! Разве у меня есть чем заплатить за номер моей курочке! Хочешь, я выучу тебя удивительной штучке, которую я выдумал. Ты садишься в омнибус, в омнибус, который проходит немалое расстояние, например: Пигаль — Винный рынок, Пантеон — Курсель, Клиши — Одеон, Трокадеро — Западный вокзал. Залезаешь на империал. Зимой, попоздней, там нет ни одной души. Кучер сидит к тебе спиной, кондуктор внизу. Там, наверху, ты как у себя дома, катишься в темноте. Можно свободно поговорить, и какая красота! Греешься о газовые фонари. Словно раджа в паланкине на спине слона или как царица Савская[19] на своем дромадере. Очень торжественно; ну, прощайте… Берсен, одолжи мне двадцать су.

Он вытащил серебряную монету из сдачи, которую принес гарсон, в то время как Алиса надевала свою мантилью, и исчез.

Андре Моваль возвращался пешком по набережным. Было холодно. Звезды блестели. Голова у него слегка кружилась. На часах Института пробило полночь. Марк-Антуан де Кердран приходил туда каждый четверг. Быть может, когда-нибудь и Эли Древе будет восседать под этим куполом, если не погибнет от той нелепой жизни, которую он вел, и Андре подумал о тяжелом омнибусе, уносившем, вероятно, в эту минуту его друга в холодном ночном воздухе… Антуан когда-нибудь станет знаменитым. Что до него самого, то он никогда не узнает славы. Да и к чему она ему? Он охотно мирился с мыслью о скромной, незаметной, тихой жизни. Он не сделается знаменитым человеком, но он станет страстным любовником. Любовь заменит ему все. Ах, как он сумеет вкусить ее утонченные утехи, ее жгучую отраду! Как это пламя осветит всю его жизнь! Антуан и Эли будут трудиться, чтобы создавать красоту, нарисованную или написанную, в то время как он, он будет наслаждаться живой красотой, той, которую можно заключать в объятья, той, которой можно касаться своими руками, своими устами и которая остается вечной вследствие желания, которое она вызывает, и воспоминаний, которые она оставляет.

VII

Андре Моваль подумывал о подарке ко дню рождения матери. Г-н Моваль всегда в этом случае дарил жене, от своего имени и от имени Андре, какую-нибудь вещь, которая нравилась ему самому. Добрейшая г-жа Моваль, каков бы ни был подарок, всегда приходила в восторг от сюрприза и того удовольствия, которое он ей доставлял; но постепенно, подрастая, Андре заметил, что вкусы его матери отличались от вкусов отца. Поэтому в тот год, когда он выдержал экзамен на аттестат зрелости, он попросил у г-на Моваля позволения выбрать самому отдельно какую-нибудь маленькую вещицу, которую он даст на память г-же Моваль.

Г-н Моваль согласился на желание Андре, который был тогда уже молодым человеком. Андре помнил гордость и волнение, охватившие его при этой первой покупке. Он приметил за несколько дней перед этим, на выставке антиквара на улице Сены, старинный фарфоровый кубок, вполне отвечавший его желанию. Г-жа Моваль любила подобные старинные вещи. Только бы эта миленькая безделушка не стоила слишком дорого. Он вошел в магазин с бившимся сердцем. К счастью, цена кубка не превышала его средств! Вечером он потихоньку показал его г-ну Мовалю. В тот вечер г-н Моваль был в очень хорошем настроении. Он получил формальную уверенность в том, что его избрание в кавалеры ордена Почетного Легиона появится в «Официальной газете»[20] в ближайшее 14 июля. Поэтому он снисходительно посмотрел на приобретение сына… Что за странная идея дарить такую бесполезную вещь! Что до него, то он купит для г-жи Моваль лампу на подставке, которую ему давно хотелось иметь…

Г-жа Моваль была в восторге от кубка. Ее трогало внимание сына. Он всегда был хорошим ребенком и станет превосходным человеком. К тому же, подрастая, он делался все более нежным к ней, почти галантным. Он интересовался ее нарядами. Г-н Моваль, с тех пор как его положение в Мореходном Обществе стало значительным, увеличил оклад жены. Удовлетворяя желания мужа, хотевшего видеть ее изящной, она все же откладывала то, что ей удавалось сэкономить на своем бюджете. Она образовала из этого маленький фонд для Андре. Андре часто прибегал к ее помощи.

Тем не менее сегодня по случаю рождения г-жи Моваль Андре обратился к г-ну Мовалю. У г-на Моваля, как и у г-жи Моваль, были свои маленькие сбережения. Он думал, что этот запас должен будет отразить неожиданные случайности, среди которых фигурировали и те, виновником которых мог оказаться когда-нибудь Андре. До сих пор Андре был благоразумен; но теперь, когда ему минет двадцать лет, нечего будет удивляться, если он станет выкидывать какие-нибудь штуки. Г-н Моваль решил терпеть их. Сам он в этом возрасте выкидывал их немало. И он с твердостью ожидал их от своего сына. Замечания, которые ему придется делать, утешали его до некоторой степени по поводу тех затрат, которые ему придется произвести на оплату похождений молодого человека. Убедиться в основательности этих предположений было бы уже удовольствием для г-на Моваля, но до сих пор Андре не доставлял ему его. Поэтому он почти с насмешкой передал ему маленькую сумму, которую тот спрашивал для подарка г-же Моваль.