— Нехорошо так кашлять в его лета; бедный мальчик, ему следовало бы полечиться!

Андре согласился. Древе чувствовал себя совсем нехорошо. Доктор, к которому он обратился, высказал опасения, что у него затронуты легкие.

— Ты должен бы поговорить об этом с его отцом, папа. Отец Древе совсем им не занимается.

Отец Древе, счетовод при компании, был толстым, краснолицым человеком, всегда в испарине, которому предстояло умереть когда-нибудь от апоплексического удара. Г-н Моваль сначала служил в том же отделении, как и г-н Древе, но быстрое повышение очень скоро переместило его, тогда как отец Древе, простой служащий, останется им навсегда. Счетовод, гордясь дружбой своего сына с сыном г-на Моваля, пользовался по этому случаю мелкими услугами г-на Моваля, который, гораздо менее его польщенный этой близостью, терпел ее, так как принципиально признавал, что высший служащий не должен выказывать высокомерия перед низшим. Притом самый факт службы в компании придавал отцу Древе некоторую значительность в глазах г-на Моваля. В ответ на слова Андре г-н Моваль принял свой обычный важный вид.

— Я поговорю об этом с отцом Древе. Этому молодому человеку следовало бы провести зиму на юге, в Алжире. Через компанию мы достали бы ему бесплатный проезд.

Андре покачал головой.

— Да, Алжир — это было бы прекрасно, но у Эли нет ни одного су.

Г-н Моваль нахмурил брови.

— Но какого черта он ничем не занимается, твой товарищ? Его отец тоже на это жалуется.

Андре возразил:

— Но, папа, он — поэт, он пишет восхитительные стихи.

— В конце концов, у него, может быть, есть талант. Что до его здоровья, то ты не слишком беспокойся. У меня когда-то был друг, его звали Огюстом де Нанселлем. Все врачи приговорили его к смерти. По их словам, ему не предстояло прожить даже шести месяцев. И что же, теперь ему столько же, сколько и мне, сорок девять лет, и он все жив и, должно быть, не чувствует себя так уж плохо, так как года три или четыре тому назад он женился. К тому же он большой чудак этот Нанселль. Его жена в два раза моложе его. Она должна быть прелестна, по его словам. Ты можешь об этом судить сама, так как он обещал привести ее к тебе в один из вторников, Луиза.

Г-жа Моваль встрепенулась.

— Да, милая. Сегодня в бюро мне подали карточку моего Нанселля, которого я не видал более пятнадцати лет! Входит он, и я снова вижу его приблизительно таким же, скорее помолодевшим, и со мной он обходится так, как будто бы мы расстались вчера. Ах, это чудный человек! Я думаю, между нами, что он не совсем в своем уме. Он пришел просить меня об одной услуге. Мы поговорили. После женитьбы он живет в замке Буамартен, около Вандома, но так как его жене скучно жить круглый год в деревне, они купили маленький отель на улице Мурильо, устройством которого они сейчас заняты. Они думают принимать. Это будет прелестным домом для тебя, Андре, так как тебе необходимо бывать в свете. Ей-богу, в твои годы я бегал по балам, и как раз с Огюстом де Нанселлем мы танцевали как бешеные.

Андре поморщился. В прошлом году он присутствовал на двух вечерах: на одном, даваемом Жадонами для развлечения дочек, на другом, устроенном г-жой де Мирамбо для того, чтобы показать свою племянницу-горбунью. У Жадонов квартира, из которой вынесли мебель, с золочеными стульями от Беллуара, показалась ему зловещей. Вальсировали даже в комнате г-на и г-жи Жадон перед широкой супружеской кроватью, покрытой вязаным одеялом. Кружащиеся пары заполняли собой гостиную и столовую. За роялем тапер с головой Наполеона III[18] походил на изображение на монете в сто су, которую ему предстояло получить в награду за свои аккорды. В буфете, устроенном в умывальной комнате, танцующие утоляли жажду различными сиропами. Бутылки сидра заменяли шампанское. Над буфетом, на полках стояли в ряд шляпные картонки. Барышни Жадон головокружительно переходили из объятий в объятия, а г-жа Жадон тоскливо спрашивала себя, в которые же из них будут окончательно заключены ее детища. Г-н Жадон, страдавший расстройством желудка, совершенно не отходил от двери некоего прохода, в котором он время от времени скромно исчезал.

У Мирамбо Андре проскучал еще больше, чем у Жадонов. Гостиная у них была большая, и ее украшали семейные портреты и картина, изображавшая казнь Мирамбо, расстрелянного при Кибероне. Матери почтительно прислоняли свои стулья к этой исторической стене. Разносили освежающие напитки на больших подносах, украшенных гербами. Какая-то старая барышня сидела за роялем и, не снимая митенок, наигрывала монотонные польки и сонливые кадрили. В буфете восковые фрукты примешивались к настоящим, которые подобное соседство заставляло казаться жалкими и бесцветными. Молодые люди походили одни на семинаристов, другие на конюхов. Один из танцоров растянулся под люстрой. Молодые девушки были скучны и плохо одеты. Горбатая племянница, со своим красивым лицом и безобразным станом, была похожа на мученицу. Ее тетка преследовала ее и не позволяла ей ни на одно мгновенье отдыхать на этом балу, данном в честь ее, и Андре с жалостью смотрел на бедняжку, с трудом носившую на своих плечах тяжелую ношу своего уродства; г-же де Мирамбо хотелось бы, чтобы оттуда выскочил муж для племянницы, подобно чертенку из коробки.

Г-н Моваль прервал молчаливые размышления Андре.

— Не похоже, чтобы это тебе улыбалось, мой мальчик!

И так как Андре улыбнулся, он прибавил:

— Ага, танцы тебе ничего не говорят!.. Мы не любим утомлять себя! Ба! Ты не станешь презрительно отвертываться, когда перед тобой закружатся индийские баядеры, японские гейши и восточные танцовщицы. Твой сын — дилетант, Луиза! Ну, ты можешь сказать, чтобы гасили свечи. Сегодня уж больше никто не придет.

И г-н Моваль, не дожидаясь прихода лакея, задул сам жирандоли на камине.

В продолжение всего обеда Андре был озабочен. Его отец появился в гостиной как раз в тот момент, когда он собирался просить мать о выдаче вперед своего жалованья. Сегодня днем он отдал Древе все содержимое своего кошелька. Отец Древе давал своему сыну квартиру и кое-как кормил и одевал его, но этим ограничивалось его великодушие. Поэтому Андре дал Эли немного денег, чтобы тот мог себе купить фланелевый нагрудник и сиропу от кашля… И он снова слышал его, этот кашель, глухо и глубоко отдававшийся, в то время как Древе в Музее читал ему сногсшибательное стихотворение, которое он только что написал и которое он собирался послать Марку-Антуану де Кердрану в знак своего восхищения. И позднее, когда он лежал тепло закутанным в кровати, и пока в камине угасал огонь, Андре снова видел Древе, декламирующего свои стихи, в то время как припадок кашля сотрясал его худые плечи и впалую грудь… Ах, ему был нужен юг, солнце… И когда Андре засыпал, ему казалось, что он. слышит шум большого пароходного винта, уносящего его друга в страны здоровья и света.

VI

Алиса, опершись коленом о бархатный диванчик, смотрела в зеркало. Поправляя кончиком пальцев локон прически и находя себя красивой в отражавшем ее зеркале, она презрительно надула губы: чьи-то имена и надписи бороздили стекло, покрывая его сплошными царапинами. Затем, проведя по губкам маленькой палочкой румян, как бы для того, чтобы стереть складку отвращения, сморщившую их, она обернулась к Антуану де Берсену:

— Ну не глупо ли это, писать всякие пустяки на зеркалах!

Молодой человек опустил карту кушаний, которую рассматривал.

— Что поделаешь, душа моя, мы не в приемной благородного пансиона, управляемого твоей знаменитой тетушкой, госпожой Могон, лауреатом Академии. Мне очень жаль, что это так, но приходится мириться с этим. Ну-с, что ты будешь есть?

Она хотела было дать отпор, но слово «есть» оказалось магическим. К лакомствам в ней было еще больше склонности, чем к обидчивости. Ее дурное расположение духа улетучилось, и лицо ее приняло выражение, которое Антуан де Берсен очень хорошо знал. Оно бывало у нее за столом и в кровати. Наслаждение и хорошая пища составляли ее главную заботу вместе с желаньем быть принятой за приличную особу! Подобная претензия, раздражавшая порой Антуана де Берсена, в тот вечер казалась ему просто немного смешной. К тому же ему было весело. Он много работал за последнее время и окончил картину, в которой Алиса позировала ему для главной фигуры и которою он не остался недоволен. Поэтому, чтобы отпраздновать это довольство собой и чтобы почтить выздоровление Эли Древе, оправившегося от довольно сильного бронхита, он устроил этот обед в ресторане; был приглашен и Андре Моваль. С тех пор как Берсен доверил Андре свои старые сердечные горести, он питал к нему еще большую дружбу, как бы для оправдания себя в собственных глазах в том, что избрал в наперсники молодого человека.