— Но поверит ли он этому?

Вместо того, чтобы уйти от Габриеллы успокоенной, по крайней мере относительно практического выполнения задуманных планов, г-жа де Тильер вернулась к себе еще более взволнованной и несчастной: ей пришлось сознаться, что преступная надежда, испугавшая ее, как преступление, уже вкралась в ее больную душу. Конечно, принимая решение никогда больше не принимать Раймонда, она была очень искренна, так же как была искренна в своей просьбе к Габриелле. И все-таки она не могла заставить себя не желать, чтобы первая мысль ее подруги осуществилась и чтобы молодой человек попытался иметь с нею окончательный и непосредственный разговор. По странному капризу ее души, вызывавшему в ней ужасные упреки совести, она чувствовала непреодолимую потребность убедиться в час разлуки в том, что он ее любит. Такая непоследовательность вполне естественна для сердца, не примирившегося всецело с необходимостью. Не бывает ли это каждый раз, когда мы из-за чуждых любви мотивов, как гордость, выгода, честь, — покидаем обожаемое существо? Может ли любовник, принесший в жертву настоятельному долгу горячо любимую женщину, простить ей, что она скоро утешилась? Не одно только тщеславие играет роль в этом странном чувстве. И страсть проявляется в нем со всей откровенностью своего непреодолимого эгоизма! Жюльетта не могла понять, что после своего визита к г-же де Кандаль она ослабела по отношению к этой страсти вследствие того психического явления, которое отныне должно было усилить жестокие колебания ее разбитой души и сводить ее с ума беспрестанным противоречием. Разрываясь между двумя несовместимыми чувствами, она неизбежно отдавалась в своем воображении тому из двух, которым жертвовала в силу обстоятельств, тем более, что одно из них, — а именно связывавшее ее с де Пуаяном, — было совершенно отрицательным и неспособным когда-нибудь дать ей хоть какую-нибудь радость. С каким укором себе она сознавалась в том в эту ночь и на следующее утро! Она не могла перенести того, чтобы де Пуаян страдал из-за нее. Желая избавить его от мук, она решила всецело отдаться ему как телом, так и душой; и теперь, когда тоска его улеглась, все ее мысли устремились к другому! Была ли она действительно чудовищем, как она крикнула это своей подруге в минуту сильнейшей тоски.

Ах, это утро, когда она впервые после такого долгого промежутка пришла в их маленькую квартиру улицы Passy, чтобы встретиться там со своим любовником. Какая дрожь невыразимого ужаса осталась в ней на бесконечное время после этого свидания! Сколько раз после этого она видела себя подъезжающей к дому, входящей в это жилище, украшенное графом цветами, как будто он был двадцатипятилетним влюбленным, — и все остальное! Однако же драма, театром которой послужили эти таинственные стены, была очень банальной, так как таковые же происходят каждый вечер в сотнях брачных альковов, где жены, тая в сердце скрытую любовь, отдаются по обязанности мужьям, которых ненавидят смертельной ненавистью. Но в большинстве случаев расчет, толкающий их на эту отдачу, настолько силен, что поглощает в себе их ненависть, отвращение, даже грусть. Тут речь идет о том, чтобы заставить мужа признать незаконную беременность, усыпить его ревнивые подозрения или же просто заставить заплатить портнихе по чересчур большому счету. Что стоит им одолжить свое тело для такого удовольствия, которое они не разделяют, когда наряду с этим у них имеется в перспективе запретное счастье, заставляющее их заранее забывать о ненавистном и тягостном удовлетворении чувственности, столь безобразном, когда оно не сопровождается восторгами страсти. Но все-таки среди женщин есть и такие, которые, любя вне брака и желая оставаться верными данной клятве, не сдаются этой любви. Они считают своей гордостью скрывать свое сердце даже от того, кто его смутил. И они продолжают быть верными женами, несмотря на то, что разъедающий рак страсти точит самую глубину их существа. По крайней мере такие мученицы чести и любви, если они прочтут наше повествование о продолжительной и жестокой внутренней трагедии, действительно поймут приступ грусти, жертвой которого стала Жюльетта до, во время и после этого свидания. Между тем она первая о нем заговорила и ушла после него, не сумев даже вернуть иллюзию тому, кого хотела сделать счастливым — и какой ценой! В минуту прощанья граф произнес фразу, пронзившую, точно острие ножа, сердце измученной женщины.

— Повтори мне, что ты пришла сюда не для меня, а для себя.

— Для меня, для тебя? — сказала она с дрожащей улыбкой. — Разве я отделяю твое счастье от моего? Какие у тебя странные мысли!

— Ах! — возразил он, — в твоем взгляде столько грусти! Я слишком хорошо знаю твои глаза.

— Это — глаза немного больной подруги! — сказала она, пожимая своими тонкими плечами, с покорной грацией слишком страдающих существ, которые уже больше не могут бороться, — но это ничего. Когда я вас увижу? Завтра? Не придете ли вы в два часа ко мне?

— Вот отлично, — сказал де Пуаян, ласковым жестом притягивая ее к себе. — Вы правы. Я, действительно, какой-то безрассудный, маньяк, сумасшедший… Пришли бы вы сюда, если бы меня не любили? Простите меня…

— Простить его? — думала Жюльетта несколько минут спустя, возвращаясь домой. — Бедный друг… и как он деликатен! Пусть по крайней мере он никогда во мне больше не сомневается. Это — мой долг. Вся моя жизнь принадлежит ему. Я вступила с ним в брак перед своей совестью… Как мне тяжело скрывать от него то, что я чувствую!.. Это потому, что он меня любит… Как он меня любит!.. — Потом она невольно возвращалась к другому образу и вспоминала Казаля. — Он так же меня любит или думает, что любит. Он думает… Через пятнадцать дней он забудет эти несколько недель нашей чудной близости. Он возобновит свою разгульную жизнь. Когда перед ним будут произносить мое имя, он будет говорить себе:

— Ах! да, эта маленькая г-жа де Тильер, за которой я начал ухаживать… А потом ее мать помешала мне продолжать… Итак, все кончено, кончено… — А моя чудная мечта иметь на него благотворное влияние, вырвать его из беспорядочной жизни, придать ему ту цену, которой он действительно стоит, и помешать ему опуститься ниже!.. По крайней мере, я доказала ему, что существуют честные женщины, не позволяющие говорить себе того, чего не должны слушать. Он был со мной так прост, так безупречен!.. Честная женщина? Боже мой, если б он знал… — Она почувствовала, как покраснела под вуалью, сидя в углу извозчичьей пролетки. — Нет, я не смогу ему этого объяснить. А все-таки, если бы Генрих был свободен, он не мог бы ни в чем упрекнуть меня, и то, что я делаю, служит тому доказательством в моих собственных глазах. Этого достаточно…

Вернувшись домой, она продолжала повторять себе эти фразы, и другие в таком же роде. Ей не удавалось побороть преследовавших ее мыслей, заставлявших в проблеске ясного, как сама реальность, видения думать о Казале. Мы чувствуем и рассуждаем совершенно различными способностями нашей души. Вот почему Жюльетта, как ни старалась доказать себе, что ее отношения с молодым человеком были порваны навсегда и что она должна забыть его, но все же в тот момент, когда он, как это было ей известно, должен был получить приглашение явиться на улицу Tilsitt, воображение ее было всецело занято его поступками и речами. — Двенадцать часов дня. Он, вероятно, уже вернулся из Булонского леса и получил письмо Габриеллы, если оно не было уже доставлено ему утром. Он спрашивает себя, что она хочет ему сказать. Он, может быть, думает, что речь идет о том, чтобы окончательно решить вопрос о задуманном еще на прошлой неделе катании на яхте его друга лорда Герберта… — При воспоминании об этом неудавшемся проекте воображение г-жи де Тильер рисовало ей целую картину голубой воды, ясного неба и зеленых холмов, а также часы тихой приятной беседы под равномерное движение маленького парохода, скользящего по течению реки.

— О чем ты думаешь? — спросила ее мать, сидя против нее за завтраком. — Разве ты чем-нибудь огорчена?