Николая Александровича Гумилев знал давно. Узнавал у профессора смысл китайских иероглифов, беседовал с ним об искусстве древнего Китая и "золотой" Индии, или о поэзии английской "озерной школы". Николай Александрович - один из самых эрудированных людей в Петербурге, умница, тонкий ценитель поэзии, счастливый обладатель роскошной библиотеки... Аннушка, правда, к отцовской библиотеке прикасалась нечасто и то, как правило, чтобы смахнуть пыль, когда горничная была в отлучке. Она куда больше ценила сладости и танцы по методике Далькроза. В Петербурге поговаривали, что Аннушка - незаконнорожденная дочь Бальмонта, ведь ее мать вышла за профессора Энгельгардта вторым браком, а до этого была супругой Бальмонта. Кстати, с Никсом Бальмонтом - сыном поэта - она была на редкость схожа: те же монгольские скулы и пепельный цвет волос, та же наивно-детская улыбка.

  В один из коротких отпусков Николай Степанович посетил вечер армянской поэзии в Тенишевском училище. Вечер вел Брюсов, и Гумилев не мог не засвидетельствовать свое почтение кумиру дней былых. На этом вечере Николай Степанович и познакомился с двумя подругами - барышнями одна краше другой: Анной Энгельгардт и актрисой Ольгой Гильденбрандт-Арбениной. Познакомился и - как результат: роман, в сущности ненужный и мимолетный: в то время рядом уже была Леричка, которая влекла его к себе, как магнит. Что поделаешь, недаром Марина Цветаева, особа, знавшая толк и в поэтических аналогиях, и в романах, называла его Дон Жуаном! Вообще-то, стоило гордиться, но неприятностей от этого еще больше.

  Теперь, когда воздушный романчик с Аннушкой Энгельгардт, казалось, остался в прошлом, Аннушка, разумеется, все почувствовала - прозорлива, как оба ее "отца" - и Бальмонт, и Энгельгардт - этого не отнимешь. Вот и рванулась госпожа Энгельгардт в решительное наступление, применив весь богатый арсенал женского кокетства и жеманства! Хоть бы поскорее ушла со своей угнетающей детской улыбкой и приторными вздохами!

  Но Лери, почему не пришла она? Письмо, отосланное милосердной сестрой, должно было оказаться в ее милых руках еще прежде, чем он - на госпитальной койке!

  ...Ну все, капнула щедро выдавленная слезинка; на подходе вторая, а затем - целый водопад рыданий. Положительно, это выносить уже невозможно!

  - Анна Николаевна, - официально начал "бедный больной" и "мнимый возлюбленный", - я несказанно признателен вам за чертовски милый визит, но, видите ли, как раз сейчас я жду одну персону... Не хотелось бы, чтобы она застала Вас здесь.

  По логике вещей после такой нарочито грубой отповеди эмоциональная Аннушка должна была порывисто вскочить, обозвать его "мерзавцем", убежать, чуть-чуть поплакать где-нибудь на скамеечке и найти себе более постоянного кавалера. И дай Бог счастья! Но он явно отстал на фронте от перемен, произошедших за последнее время в женской психологии.

  - Я знаю, кого ты ждешь, милый Коля, - ледяным тоном ответила барышня. - Но знай, она не придет.

  - Не придет? Извольте объясниться, мадмуазель, о ком вы говорите?

  - Не притворяйся. О Ларе Рейснер, о ком же еще?! Визита Анны Андреевны ты бы не стал столь влюбленно ждать! - издевательски улыбнулась Аннушка, и в ее глазах мелькнуло что-то ядовито-угрожающее. В эту минуту она уже не походила на ангела из собора святого Роха в Варшаве, как изволил выразиться многоумный пан Твардовский. На кого же она похожа? На растревоженную змейку, весьма изящную, но от этого не менее смертоносную. Вот тебе и невинное дитя! Прапорщик даже рассмеялся собственному открытию.

  - Почему же вы думаете, что Лариса Михайловна не придет? - поинтересовался он.

  - Потому что я все рассказала ей, все! - истерически закричала Аннушка и покраснела от злости. Да, для настоящей змеи у нее еще не хватает выдержки; ничего, дело наживное!

  - Позвольте полюбопытствовать, что именно из всего вы имеете в виду под этим очаровательным понятием: "все"? - язвительно спросил Николай Степанович.

  - Все о нас, о нашей любви, о том, что было между нами! - Аннушка всерьез заплакала и стала совсем некрасивой.

  Он должен был почувствовать жалость, но почувствовал только стыд. "Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить...". "Огненное искушение" приобрело тогда власть над ним. Иначе он бы никогда не покусился на этот лицемерно-приторный, но такой ядовитый плод! "Но и святой Цецилии уста прошепчут, что душа моя чиста...". Ах, Лери, Лери, Анна Энгельгардт действительно сказала тебе "всю" правду, но в сущности эта правда была ложью. Почему ты не поверила святой Цецилии, а услышала только голос Антония? Духом мы близки, как брат и сестра, как путники, бредущие по одной дороге, за одной и той же звездой. Тысячу раз прав был старый лис и мудрец пан Ежи Твардовский, мы оба - авантюристы, необузданные души, в нас говорит одна и та же властная сила. Пойми это, Лери, и не сердись на меня. Если сможешь... В это мгновение он впервые почувствовал отчаяние. Похоже, все действительно кончено! У этого "змеевидного ангелочка" хватило расчетливого коварства рассказать все так, как ей было выгодно. А у Лери, наивного и чистейшего существа, слишком благородного для этого жестокого мира, конечно же, хватило глупости поверить.

  - Анна Николаевна, я глубоко уважаю вас и вашего отца, профессора Энгельгардта, но любовь - слишком высокое слово, чтобы употреблять его всуе. Вы еще встретите того, кто будет достоин вас, а мне предоставьте идти своим путем, - устало дал ей последнюю отповедь невезучий Дон Жуан.

  - Так знайте, что Лара Рейснер вам изменяет! - Аннушка вскочила со стула и нависла над ним, как палач над жертвой. - В эту самую минуту она, должно быть, находится в гостинице на Гороховой, в этом омерзительном притоне, с мичманом Федором Ильиным! Я знаю это наверняка, я за ней следила!

  - Следили? - рассмеялся Гумилев. - Удививительные метаморфозы произошли с барышнями за мое отсутствие! Нет, последствия войны действительно ужасают! И что же, вошли вслед за ними в номер или изволили наблюдать сквозь замочную скважину?

  Аннушка снова покраснела, а ее монгольские скулы, казалось, еще больше заострились.

  - Нет, в номер я не заходила... - стыдливо прошептала она.

  - Так что же тогда, Анна Николаевна? Как это там, у Брюсова: "Я утром увидал их - рядом! Еще дрожавших в смене грез! И вплоть до дня впивался взглядом, - Прикован к ложу их, как пес..."?

  - Нет, я не стояла под дверью, я тотчас же ушла. - Аннушка растерянно взглянула на Гумилева. Она, казалась, поняла, что ничего не выиграла сегодня. - Милый Коля, ты сам сможешь в этом убедиться, если... Если поговоришь с Федором Ильиным. Он все расскажет тебе, он хочет жениться на Ларе Рейснер! - Аннушка использовала последний "довод королей", но Гумилев все так же иронически улыбался.

  - Увольте меня от лакейских пересудов, Анна Николаевна, - брезгливо ответил он. - Все, что я захочу узнать, я узнаю у самой госпожи Рейснер. А сейчас прошу вас, оставьте меня одного. Я нуждаюсь в отдыхе.

  - Ах, Коля, Коля, - сквозь на сей раз вполне искренние слезы пролепетала барышня, - почему ты не хочешь мне верить?

  Она закрыла платочком заплаканное личико и, шурша туго накрахмаленным платьем, пошла к двери. Тут в ней снова проглянуло прежнее, ядовитое естество, она со змеиной грацией повернулась, метнула на него исполненный презрения взгляд и бросила по-французски: "Miserable!". Резко, театрально хлопнула дверью...

  Он наконец остался наедине со своими невеселыми мыслями. Значит, Лери обижена. Разумеется, теперь, скорее всего, не придет. Обижаться она умеет! Даже если не придет, он все равно найдет ее сам. Но что тогда? Какие найти для нее слова или дела? Лучше всего помогут стихи. Лери не сможет устоять только перед голосом поэзии. Гумилев положил на колени планшетку, достал из прикроватного шкафчика одно из писем Лери и, прямо по обратной стороне письма быстро и вдохновенно забегал его карандаш. Эти строки должны были стать ему защитой и оправданием: