Болевич полез в карман и вынул оттуда ключ. Покачал ключик перед своим носом, водя вслед за ним глазами.

— Самым обыкновенным способом, Александр Иванович! С помощью вот этого ключа.

Гучков попытался выхватить у него ключ, но Болевич оказался проворней и опять спрятал свою добычу в кармане.

Гучков сел в оставленное им кресло, заложил ногу на ногу. Хмуро поинтересовался:

— У вас есть ключ от моей квартиры?

— Именно.

— И как он у вас оказался?

— Мне дала его ваша дочь, — мягко улыбнулся Болевич. Сейчас он думал о Вере как об агенте, как о человеке совершенно постороннем. Он даже лица ее себе не представлял.

— Вера? — выговорил Гучков и задышал. — Не может быть!.. Ее вообще сейчас нет в Париже!

— Разумеется нет. — Болевич пожал плечами. — Она дала его мне еще до своего отъезда. Чтобы я не ждал ее под дверью, когда она опаздывала. У нас был роман, она не рассказывала? Мы встречались здесь иногда… в ваше отсутствие. Впрочем, о чем я говорю! Вы лучше меня знаете, что ваша дочь отнюдь не отличается пунктуальностью!

Гучков продолжал шумно дышать. Выпученные глаза его натужно шевелились в орбитах. Наконец Александр Иванович не без труда породил следующий вопрос:

— В таком случае, что вам надо в моей квартире?

— А! — Болевич махнул рукой с небрежностью, как бы подчеркивая, что речь идет о совершенно обыденном деле. — В вашей квартире я искал документы, которые свидетельствуют о сотрудничестве советского маршала Тухачевского с германским Генеральным штабом… Если я их сейчас же от вас получу, то мгновенно избавлю ваше превосходительство от своего присутствия.

— Вон!.. — просипел Гучков.

Болевич присел на край стола, изящно покачал ногой. Свет отразился в его лакированном ботинке. «На машине приехал, — подумал Гучков, вспоминая автомобиль, стоявший на улице. — На той самой».

— Александр Иванович, мы же с вами взрослые люди, — молвил Болевич, глядя на Гучкова едва ли не игриво.

«Строил глазки под Каховкой». Вот еще одно воспоминание некстати…

Гучков собрался с силами, приподнялся на кресле:

— Вы покинете мою квартиру в эту же секунду! Иначе я вызову полицию. А завтра о вашем бесцеремонном вторжении будет написано во всех газетах!

— Не горячитесь, Александр Иванович, — сказал Болевич и, наклонившись, поднял с пола телефон, составленный со стола во время обыска. — Можете и позвонить… Как вам угодно. Впрочем, я оставляю за собой право также воспользоваться свободой прессы. Так что завтра во всех газетах появится сообщение о том, что Вера Александровна Гучкова, дочь видного монархиста, председателя Государственной Думы всея Великая, Малая и Белая Руси третьего созыва и прочая, и прочая… словом, Верочка является сотрудником зарубежной разведки НКВД.

— Л… ложь, — выдавил Гучков. — Клевета!

— С подтверждающими мою правоту фотокопиями документов, — добил Болевич.

— Наглая ложь! — Гучков опять набрался сил.

Болевич наблюдал за этим борением и внутренне не мог не отдать должное сидящему перед ним человеку. Придавленный обстоятельствами, явно накануне приступа — он призывал на подмогу всю свою человеческую мощь. Силы Гучкова приходили и уходили, как прилив и отлив; он все еще сражался. Удивительное поколение.

Все дело, должно быть, в свежем воздухе и хорошем питании. У всех эмигрантов поколения Гучкова поразительно хороши все внутренние органы, и даже гомерическое пьянство не в силах победить их печень и почки. То, что валит с ног лошадь или более молодую эмигрантскую поросль, для великих стариков — простая шалость. Кхэ-кхэ… Секрет несокрушимости их плоти и духа — в благополучнейшем детстве. Даже у Веры детство было перебито разными ненужными ребенку обстоятельствами. А у таких, как Эфрон и Марина (да и сам Болевич), отобрали юность. Тоже ничего хорошего.

— То, что вы сказали, — наглая ложь! — загремел во всю мощь голос бывшего председателя Государственной думы.

— Увы, это правда, — с сочувствием отозвался Болевич. — Может быть, горькая для вас, не исключаю, но правда. И вы прекрасно понимаете сейчас, что я не лгу, Александр Иванович. Ведь так? — Он встал, потянулся, с удовольствием хрустнул суставами. — Вы мудрый человек, вашему жизненному, житейскому и даже житийному опыту я откровенно завидую. Давайте обсудим все спокойно, хорошо?

Он поставил телефон обратно на стол.

Гучков не отвечал. Болевич повернулся к нему и увидел, что лицо Александра Ивановича побагровело. Видимо, ресурсы, выделенные этому сильному организму благополучнейшим детством, были исчерпаны.

— Вам дурно? — быстро приближаясь к Гучкову, спросил Болевич. Он наклонился над человеком, криво сидящим в кресле, взял его за облаченные в добротный пиджак плечи. — Александр Иванович, вы слышите меня?

Гучков безмолвствовал.

Болевич оттолкнул его от себя, отошел в сторону, прикусил руку. Выругался. Высунулся в окно.

Эфрон с потерянным видом терся спиной о фонарный столб.

— Сережа, — негромко окликнул его Болевич.

Эфрон поднял голову.

— Поднимайся, — сказал Болевич. — Поможешь.

Эфрон сорвался с места и кривыми прыжками пересек улицу. Болевич вернулся к обыску.

Гучков безмолвной тушей громоздился в кресле.

Вызывать к нему врача не стали. Эфрон в ужасе глянул на неподвижного человека, узнав в нем того самого «буржуа», что прошел мимо, пока он препирался с мадам. Болевич даже не стал задавать вопросов. Сам знал — лишнее. Услышит еще одну идиотскую историю. Плавт, конечно, античный автор и классик, но смотреть в театре один и тот же коротенький фарсик — такое под силу только древним римлянам, которые не ведали кинематографа.

— Это Гучков, — сказал Болевич кратко. И посмотрел в глаза Эфрона: — Он мертв, Сережа.

— Да? — Эфрон задышал, часто и мелко, как перед ним Гучков.

— Да, и не я его убил, если ты хотел спросить об этом.

— Я не хотел… То есть, разумеется, не ты.

— Он умер от удара. Завтра об этом напишут в газетах.

Болевич сжал влажную руку друга.

— Правда, от удара.

— Я знаю, — сказал Эфрон, ежась. — Но все-таки…

— У нас мало времени, — сказал Болевич жестко. — Помоги мне с бумагами, Сережа. Нужно закончить работу, все прибрать и уйти. Александру Ивановичу уже не помочь.

— Саша, ответь только на один вопрос.

— Спрашивай, только быстро.

— Если бы он был еще жив — мы позвали бы сейчас врача?

— Естественно, — не задумываясь ответил Болевич.

Эфрон знал, что это неправда, но как-то успокоился.

Вера прочитала о смерти отца в газете. Ее отпустили из школы Профинтерна только через неделю, так что на похороны она опоздала. Париж без отца казался ей пустым, ненужным. Она сама не понимала, для чего возвращается туда.

Разумеется, внешняя причина имелась: Веру направило в Париж руководство для продолжения работы. А вот внутренняя, самая главная побудительная причина отсутствовала. Вере сделалось все безразлично.

Она вышла на перрон, огляделась, вдохнула в себя знакомый парижский воздух, слегка разбавленный обычной вокзальной гарью. Улыбнулась кривоватой улыбкой. Во всяком случае, этот город ее ждал, если никто больше!

И тут она вздрогнула. По перрону к ней навстречу стремительно шел Болевич. В его руке, обернутые внизу носовым платком, чтобы не кололи руку, торчали розы. Белые, пышные, неприятно напомнившие о Дугласе. Вероятно, все шпионы покупают одинаковые цветы. Опознавательный знак. И даже на свидание с женщиной приходят с такими же розами, просто по привычке.

— Я случайно узнал, что ты приезжаешь, — заговорил он, подходя и вручая ей розы вместе с платком. — Это тебе.

— Спасибо, — безразличным тоном отозвалась она.

Они пошли рядом. Носильщик сзади катил тележку с чемоданами.