Болевич положил папку на стол, выровнял в ней все бумаги, аккуратно завязал тесемки. Прикрыл глаза. Как там выразилась Орловская — устами Гуля? «Человек перестает сознавать реальность»?
Откуда вообще взялась информация о том, что у Гучкова имеются подобные сведения? Какой-то подслушанный разговор у него на квартире? Черт, надо поискать еще… Болевич закончил осматривать стол, повернулся к секретеру.
Секретер оказался не заперт, но едва только Болевич взял оттуда первую стопку бумаг, как ключ в замке входной двери повернулся, и в квартиру кто-то вошел.
Болевич замер. Опустил руку в карман, ощутив под пальцами успокоительную прохладу рукоятки пистолета. Досада вскипела в нем. Разумеется, кто бы ни вошел сейчас, Болевич найдет способ достойно ответить — да и фактор неожиданности на его стороне; но что же, в конце концов, Эфрон? Для чего он поставлен внизу присматривать за улицей? Почему не дал сигнал о том, что в дом кто-то входит?
Сложив руки за спиной, Эфрон неторопливо расхаживал по тротуару напротив гучковского дома. У него был вид влюбленного, ожидающего, пока предмет обожания доведет свой внешний облик до надлежащего градуса совершенства и наконец спустится вниз, к верному спутнику. Которого, быть может, в конце вечера чем-нибудь наградит.
Улица была пуста, но возбуждение, бурлившее в груди Эфрона, не давало ему скучать. Он был взвинчен и, как ему мнилось, полон энергии.
Неожиданно он замер. В конце улицы показался какой-то мужчина. Пальто, шляпа, фигура солидных очертаний. Это мог быть кто угодно. И скорее всего, это и был кто угодно: какой-нибудь парижский буржуа, отправляющийся в странствие по городу, дабы за собственные деньги приятно провести вечер. Он шагал уверенно, помахивая тростью.
Эфрон прищурился, пытаясь разглядеть его получше. Фонари горели тускло, различить лицо мужчины наблюдателю никак не удавалось. Да еще полы шляпы отбрасывали переменчивую тень.
И тут за плечом у Эфрона, совсем близко, послышался ласковый женский голос:
— Мосье, не могли бы вы оказать мне любезность?
Эфрон повернулся на голос как ужаленный. Все это время он ощущал себя эдаким стооким Аргусом, человеком, от чьего бдительного взора не уйдет ничто. Он был полон решимости не упускать ни малейшей детали происходящего. И вот — какая-то мадам преспокойно подобралась к нему сзади и вопрошает как ни в чем не бывало:
— Мосье, не могли бы вы оказать мне любезность?
Это была довольно хорошенькая молодая женщина с детской коляской. Немного усталая, слегка привядшая, но это, очевидно, потому, что день закончился. Утром, после отдыха и водных процедур, она будет являть собой свежайший розовый бутончик. Искусство, которое Марина презирала. Эфрон иногда — в глубочайшей тайне — сожалел об этом.
— Простите? — сказал Эфрон растерянно и сразу сделался трогательно нелеп.
Молодая женщина обаятельно улыбнулась. Она быстро оценила все замечательные душевные свойства случайного встречного и не преминула ими воспользоваться.
— Не могли бы вы помочь мне поднять коляску?
— Я… — Эфрон быстро огляделся по сторонам. — Мадам, я сожалею… Понимаете, я жду здесь… одного господина, поэтому…
Он пожал плечами и развел руками. У него был такой вид, словно городовой поймал его на краже леденца из вазочки в витрине кондитерского магазина.
Женщина ласково коснулась его руки.
— Всего на второй этаж, это не займет у вас много времени.
— Извините, мадам, — пробормотал Эфрон, опуская глаза. — Я не могу… Извините…
Ее миловидное личико вдруг подобралось, сделалось злым, глазки сверкнули, губки прошептали нехорошее французское словечко. Эфрон не видел и не слышал. Господин, лица которого он не успел разглядеть, уже исчез. Не то скрылся за углом, не то вошел в подъезд. Кричать ни с того ни с сего «Долго ли ждать еще вас, Мадлен?» показалось Эфрону глупо. Скорее всего, тот буржуа просто прошествовал мимо, пока Эфрон препирался с мадам.
Женщина прошла к двери соседнего дома и отворила ее. Не глядя на Эфрона, втиснулась вместе с коляской. Дверь лязгнула, и дама исчезла. Эфрон остался на улице один. И в этот миг на него накатила дикая паника, пространство набросилось на него, пустота обступила со всех сторон, грозя проглотить и уничтожить в своих обширных недрах. Это чувство было сродни первобытному страху быть съеденным. К счастью, длилось оно недолго.
Эфрон прислонился к стене, перевел дыхание. Он весь покрылся противной липкой испариной.
…Два русских аристократа в казино?..
Что же Болевич там так долго копается?
«Эфрон! — с досадой думал Болевич, слушая тяжелые уверенные шаги в прихожей. — Растяпа! И ведь непременно приведет потом вполне разумную причину — почему упустил… С ним всегда что-нибудь случается. Просто человек такой. Притягивает к себе глупые ситуации, как магнит железную стружку..»
Самому Болевичу его замечательная «удачливость» давалась не без труда. В детстве он постановил для себя — непременно найти способ пройти по жизни, как можно меньше ранясь об острые углы. Он не помнил, каким образом родилась в его голове эта идея, но проводил ее в жизнь неуклонно. Он действительно довольно мало падал и ушибался там, где его сверстники постоянно набивали себе шишки. И ведь не то чтобы он уклонялся от опасных приключений или игр, чреватых последствиями, — нет. Но он приучил себя постоянно просчитывать варианты развития событий и всегда иметь запасной способ действий. Не один и не два — не меньше трех.
Сказать, что это искусство далось Болевичу легко, значит солгать. Он выстраивал свою жизнь как некое произведение. Он очень много над нею трудился.
И разумеется, завидовал тем, у кого подобное умение было с рождения. Получено в дар от крестной феи вместе с шелковым башмачком, серебряной ложечкой и еще какой-нибудь вещицей вроде говорящего зеркальца.
В Париже, например, жила восхищавшая Болевича пара уже не слишком молодых эмигрантов из России. Это были гомосексуалисты, князь Н. и бывший подпоручик М. Оба — со славным боевым прошлым. Эх, стоило послушать, как князь Н., лениво помахивая рукой, тянул: «И ведь какой озорни-ик — он еще под Каховкой строил мне глазки!..»
Вот это называется — идти по жизни легко.
Эфрон же, не обладая подобным даром и не сочтя нужным воспитать в себе умение хотя бы не набивать шишек, спотыкался на каждом шагу. Болевич понял вдруг, отчего Сергей начал его раздражать. В Сереже отчетливо проступила обреченность. Болевич и раньше распознавал людей, которым недолго осталось жить. На фронте такому учатся быстро и никто не считает это «второе зрение» чудом, но Болевич видел печать близкой смерти и без всякого фронта.
И еще он видел, как большинство таких обреченных сами старательно приближают миг своей гибели. И сторонился их. Они переставали ему нравиться, он переставал видеть в них друзей.
Болевич не стал ликвидировать последствия обыска. Напротив, демонстративно выложил все бумаги, которые не успел просмотреть, на стол. Сам уселся в кресло, развернул газету.
В комнату вошел, как и ожидалось, Александр Иванович Гучков. Остановился, озираясь по сторонам в недоумении. В первые минуты его государственный ум никак не мог вместить столь неожиданного вторжения. Затем Гучков заметил в кресле человека.
— Добрый вечер, Александр Иванович, — приветливо поздоровался Болевич, складывая газету и поднимаясь с кресла.
Он проделал это точно в то самое мгновение, когда требовалось: Гучков уже осознал наличие в квартире посторонних, но не окончательно еще пришел в себя.
— Что… Что все это значит? — осведомился Гучков, демонстративно не замечая протянутой ему руки. — Каким образом вы здесь очутились, милостивый государь?
Болевич развязно улыбнулся, вытер ладонь о полу пиджака, как если бы Гучков все же пожал ему руку и теперь Болевич желает избавиться от потных последствий такового рукопожатия. (Александр Иванович зачарованно следил за его манипуляциями.)