Увидев легионеров, сходивших на берег, Сципион что-то сказал молодому легату, и тот быстро направился к прибывшим воинам. Через несколько минут легионеры построились, и Сципион стал обходить их.

— Всем довольны? Жалоб нет? — спрашивал он звучным голосом.

Вслед за Сципионом шли легаты и друзья консула. Тит стоял на правом крыле, не спуская глаз с приближавшегося Тиберия, и, когда глаза их встретились, на тёмно-багровом лице сверкнули зубы, в улыбке сузились глаза. Тиберий тоже узнал Тита и сказал вполголоса:

— Привет тебе, Тит!

Ответа не последовало — разговаривать в строю было запрещено.

Маний тоже видел Тиберия и, поглядывая на Мария, думал: «Почему примипил не подойдёт к Гракху, чтобы приветствовать его? Гракх не горд, мог бы быть нашим другом, дать добрый совет…

Мысль оборвалась — Сципион громко приказывал распустить легионы.

С утра Тиберий бродил по набережной, прислушиваясь к говору легионеров, дожидавшихся погрузки на корабли. Одни воины, сидя, на земле, играли в кости, другие пили вино и пели, иные с жаром рассказывали о своих похождениях.

Удаляясь, Тиберий слышал взрывы хохота.

Тиберий наблюдал за погрузкой легионеров на корабли. Погрузка производилась быстро, корабли тотчас же снимались с якоря и выходили в море.

Был уже вечер, когда подошёл он к портовой таберне. Из неё доносились пьяные песни.

Спустившись по скользким ступенькам в тёмную яму, Тиберий увидел в глубине её круглое светящееся отверстие и пошёл вперёд. Вскоре он очутился в полутёмном помещении.

Крики оглушили его. Две тусклые светильни, чадя нагоревшими фитилями, слабо освещали стол, уставленный кружками, взлохмаченные головы с осовелыми глазами. Несколько человек лежали на полу и храпели. Тиберий споткнулся, чуть не упал. Кто-то схватил его за ногу, выругался.

Оглядевшись, Тиберий увидел среди воинов, сидевших за столом, Мария и Тита и кивнул им. Они узнали Тиберия и с недоумением смотрели на него. Наконец Марий встал и, пошатываясь, подошёл к нему:

— Ты, господин, пришёл к нам? Зачем? Уж не пить ли с нами?

Тиберий уловил насмешку в его голосе.

Подошёл и Тит. Глаза его не смеялись. Таберна затихла, точно насторожилась, готовая загореться ярким пламенем гнева и ненависти к нобилям. Тиберий почувствовал это, поднял руку.

— Римляне, — заговорил он, — я такой же воин, как вы, как Тит и другие, а обучал нас в строю этот строгий примипил, — указал он на Мария. — Одних он хлестал виноградной лозой, другие избежали этого, но спины, вкусившие сладости лозы, чешутся до сих пор. Хвала богам, я избежал ударов, а мог бы их получить, если бы был нерадив. Не правда ли, господин центурион?

Марий опешил от такого обращения: шурин консула назвал его, деревенского плебея, господином! И Марий растерянно произнёс:

— Клянусь Марсом, ты не получил ни одного удара.

— Друзья, — продолжал Тиберий, — я зашёл к вам, как воин к воинам. В боях мы будем сражаться рядом, получать удары не лозой, а мечом и копьём, и, отражая их, будем бить врага, гнать навстречу нашей коннице. Но если в боях вместе, то и за столом вместе, не так ли?

— Садись, садись! — послышался чей-то голос. — Но у нас нет ни асса.

— Эй, хозяин! — закричал Тиберий. — Две амфоры вина!

Тучный пожилой вольноотпущенник[46] в фригийском колпаке, с огромной медной серьгой в левом ухе, услужливо поклонился Тиберию:

— Господин прикажет разбавить вино водой?

Тиберий обернулся к Марию:

— Решай как старший.

Центурион усмехнулся:

— Мы не нобили, чтобы разбавлять вино водой. Так ли, детки?

— Верно, отец, верно! — загремела таберна.

Одутловатое безбородое лицо вольноотпущенника приняло выражение тонкого лукавства.

— Ты мудр, отец, как Нума Помпилий[47], — вымолвил он, еле сдерживаясь от смеха. — Пусть никто не скажет, что вы уподобились варварам[48].

— Ты считаешь нас варварами? — крикнул Тиберий.

Лукавые глазки вольноотпущенника сверкнули смехом, голос приобрёл медоточивую сладость:

— Пусть не прогневается господин мой за неточное выражение… Пусть гости пьют, как решено, и храбрый центурион подаст всем пример… Но это вино, — продолжал хозяин, — крепкое, старое карфагенское из погребов самого Ганнибала — да будет проклято его имя!

Когда амфоры были распечатаны и кружки наполнены, Тиберий провозгласил тост за доблестных легионеров, моряков и военачальников. Громкие голоса, хлопанье в ладоши, топот — всё слилось в единый гул. Он видел раскрытые рты, белые и жёлтые зубы, блестящие хмельные глаза, обращённые к нему с радостью, лаской, гневом, злобой, и недоумевал, почему некоторые смотрят на него, как на врага. А когда шум стал утихать, он понял по долетавшим обрывкам речей, что ему, нобилю, не доверяют.

— Ты шурин консула, — услышал он чей-то голос и оглянулся, но сказавшего не увидел.

— Разве Сципион Эмилиан — не друг народа? — возразил Тиберий. — Сам плебс избрал его консулом для завершения войны с Карфагеном!

Наступила тишина. И в ней медленно прозвучали слова, падая тяжёлыми каплями в души:

— Избрал городской плебс, а не деревенский. Сципион мало знает о наших нуждах. Моё хозяйство разваливается, скоро землю продадут за долги…

Тиберий поднял голову, встретился глазами с Титом. Обычно весёлые глаза плебея были печальны, в них отражалась тоска встревоженного сердца. И Тиберий понял, что эти люди не могут быть расположены к нобилям.

«Но почему земледельцы обречены на голод и нужду? — мелькали мысли. — Так началось после войны с Ганнибалом…»

Вспомнились речи Блоссия, который говорил о разорении деревенского плебса. Философ доказывал, что большая часть общественной земли[49] находится в руках сенаторов и всадников.[50] Они отнимают у бедняков силой или скупают за бесценок участки, пришедшие в упадок. На вопрос Тиберия, отчего захирел деревенский плебс, Блоссий отвечал, что войны оторвали его от земли, налоги задушили, ввоз в Италию дешёвого заморского хлеба подорвал его благосостояние. В областях, разорённых Ганнибалом, многие земледельцы стали нищими. На полях богачей работают рабы, вытесняя всюду свободных пахарей.

Что же делать разорённым беднякам? Они уходят в города искать счастья, заработка.

Тогда Тиберий не обратил большого внимания на речи учителя, но теперь, когда он услышал слова о нуждах плебеев, ему представились опустевшая деревня и поля, на которых работают рабы: так же, как всегда, светит яркое солнце, но не слышно родного языка, только чужеземная речь рабов режет ухо, и не знаешь, где находишься — в Африке или Азии.

Очнувшись, Тиберий услышал слова Мария. Центурион говорил:

— Я думаю, что ты, Тит, преувеличиваешь: дела твои не так плохи, но могли бы быть лучше — ты не умеешь вести хозяйство.

— Что ты говоришь, Марий? — вскипел Тит. — А разве в твоём хозяйстве дела лучше моего? Там осталась твоя Фульциния, и если Деций не поможет ей…

— Знаю, пахота и сев — не женское дело, но если моя жена…

Тиберий перебил Мария:

— Не надо, друзья, отчаиваться, справедливость восторжествует, но не раньше, чем окончится война. Верьте, наступят лучшие времена, и Рим позаботится о нуждах бедных квиритов[51]. Выпьем же, друзья, за лучшие времена!

Звенели, чокаясь, кружки — воины пили за величие Рима и благосостояние плебса.

Когда Тиберий уходил из таберны — казалось, златокудрый Феб-Аполлон[52] выезжал на сверкающей колеснице на голубые просторы неба.

Колесница поднималась над лазурным морем, и эти две голубизны — голубизна неба и лазурь моря — казалось, раздвигались, образуя сияющую дорогу, по которой катилась огненная колесница с огненными конями и румяным смеющимся богом.