— На помощь! — кричал он. — Враг напал на осадные орудия, обратил воинов в бегство…

Действительно, от земляной косы бежали разрозненной толпой легионеры. Сципион во главе отряда всадников поскакал наперерез беглецам.

— В бой! — яростно кричал он, выхватив меч. — В бой, проклятые трусы!

Однако воины, обезумев от страха, не слышали его слов. Кони всадников топтали беглецов, а мечи беспощадно рубили.

— Играть сбор!

Загудели трубы, и мощные звуки далеко разнеслись, сзывая разбежавшихся легионеров.

Но, пока собирались воины, карфагеняне успели уничтожить осадные орудия и наскоро заделать брешь.

С горестью смотрел Сципион на обломки орудий, на трупы воинов. Не взглянув на строившихся легионеров, он в знак печали покрыл краем плаща свою голову и молча удалился. Посрамлённые воины, чувствуя, что консул презирает их, даже не желает говорить с ними, бросились к нему, окружили. Они целовали ему руки, одежду, бросались перед ним на колени:

— Прости, отец!

— Не гневайся!

— Пойдём, куда прикажешь!

— Прости ради богов!

Сципион вглядывался в лица легионеров и в глазах их видел преданность, раскаяние. Консул молчал, зная, что только непреклонностью можно покорить этих людей, только суровостью вразумить…

Наконец он сжалился:

— Встаньте, воины! И будьте впредь римлянами, а не варварами!

Уходя, он слышал позади ликующие возгласы и думал: эти люди не побегут больше перед врагом.

Подходя к шатру, он увидел Тиберия, который возвратился из-под стен города.

— Что нового?

— Враг подтягивает свежие силы.

— Созвать военачальников!

Когда в шатре стало тесно (собрались легаты, военные трибуны, квесторы[60] и примипилы), Сципион, не спрашивая, возможно ли это, приказал восстановить разрушенные машины, запастись снарядами.

— Я не назначаю срока, — сказал он, — но вы сами должны понять, как это важно. В обозе есть кузнецы, плотники, столяры и другие ремесленники. Если их мало, я затребую, кого не хватает, у окрестных царей.

Начались осадные работы. В обозе работали даже легионеры. Тит взмахивал огромным молотом, и золотые искры рассыпались во все стороны, а наковальня гудела, как отдалённый раскат грома.

— Как дела, Тит? — спросил Тиберий.

Он смотрел на красное, потное лицо, освещённое багровым пламенем горна.

— Хорошо.

— Ты, я вижу, неплохой кузнец.

— Буду хорошим кузнецом.

Тит ковал железные части для баллист и катапульт, Сервий помогал ему; кузнечные мехи тяжело дышали. Готовые изделия, охлаждённые в воде, возвышались кучками, но им не давали залёживаться: люди, строившие баллисты и катапульты, поспешно уносили их.

— Если работа не будет прервана, — говорил Тит, — если враг не станет нас тревожить, то через несколько месяцев мы пойдём на приступ.

— Какая трудная, тяжёлая война! — вздохнул Сервий. — Скорее бы она кончалась!

— Война кончится не раньше, чем город будет наш. — И, помолчав, Тит спросил: — Где Маний? Что его не видно?

— Маний шьёт одежду для воинов… Он стал лучшим портным в легионе.

Тит рассмеялся:

— Пусть он шьёт, а мы будем ковать.

— Но не куй, Тит, хитростей на своей наковальне!

— Ещё рано, Сервий, ещё рано! Да и не место здесь. А вернёмся в Италию — увидим!

Наконец наступил день окончания работ, и, пустив в ход новые осадные орудия, римляне начали военные действия. Карфагеняне отступили. Сципиону Эмилиану удалось овладеть набережной и гаванью.

— Теперь город почти в наших руках, — сказал Тиберий.

— Нет, — ответил полководец, — сделан только первый шаг, а до взятия Карфагена ещё далеко.

И он приказал:

— Соорудить вал, равный по высоте городским стенам, вывести легионы на работу!

Глава IX

Дни и ночи находился Тиберий среди легионеров. Производились земляные работы: мелькали тысячи лопат, насыпая землю вокруг города, тысячи ног утрамбовывали её, забивали в землю камни и тяжёлые куски дерева, обитые железом. Люди работали молча; только изредка вспыхнет песня, её подхватят несколько голосов, но, не найдя общей поддержки, заглохнет.

Карфагеняне обстреливали легионы из баллист и катапульт, поражали стрелами из луков и камнями из пращ, но воины, скрываясь за передвижными щитами из прутьев или досок, продолжали работы. Когда же были доставлены винеи,[61] работа пошла веселее.

В часы отдыха Тиберий беседовал с воинами, расспрашивал о их жизни. Большинство легионеров были земледельцы. Они жаловались на тяжёлую жизнь, разорение. И Тиберий впервые подумал: «А ведь Лициний Столон[62]ещё много лет назад хотел улучшить положение земледельцев. Он предложил закон, в котором говорилось, что никто не имеет права владеть участком общественного поля, превышающим пятьсот югеров[63] и никто не может выгонять на пастбище более чем сто голов крупного и пятьсот голов мелкого скота».

Несколько месяцев спустя Марий торжественно доложил проконсулу[64], что сооружение вала окончено — город заперт с суши.

Сципион задумчиво смотрел на папирус, на котором был старательно вычерчен план Карфагена.

Марий прервал молчание:

— Теперь пойдём на приступ?

— Не будем торопиться. Газдрубал с войском попал в мышеловку. Пусть голод и болезни довершат начатое мною дело.

…Осада Карфагена затягивалась, наступила зима. Военные действия почти прекратились. Тиберий получил разрешение Сципиона Эмилиана уехать в Рим.

Дули холодные ветры, шли дожди, и осаждённый город с высокими стенами и круглыми башнями, поблёскивавшими при свете факелов, стоял тёмным призраком.

Тиберий бродил среди воинов, стороживших все выходы из города, слушал их беседы, сам разговаривал с ними, но мысль о непогоде, мешавшей уехать, тревожила его с каждым днём всё больше. Он отвечал невпопад на вопросы легионеров, хмурился. И воины, чувствуя, что ему не до них, отходили от него перешёптываясь. А он не замечал этого.

Бездеятельность удручала Тиберия. Он думал о Риме, о родительском доме, о матери и брате, о занятиях философией, науками, литературой, без которых жизнь казалась невыносимой, бессмысленной.

Не выходили из головы слова Сципиона: «Пусть голод и болезни довершат начатое мною дело», и Тиберию становилось страшно: там, в осаждённом городе, не хватает хлеба, люди питаются собаками, кошками, мышами, а когда съедят их — начнут убивать по жребию друг друга, чтобы не умереть от голода.

«Публий хочет взять город измором, а Юпитер не желает примирения обеих сторон, стоит на стороне римлян». — «Но ведь это война, — говорил другой голос. — Разве ты не сражался на стенах Магалии?» — «Но я не знал, что война так ужасна. И зачем война, когда споры можно разрешать мирным путём?» — «Римлянин не привык ни торговаться о мире, ни просить его: он выхватывает меч».

Когда ветры несколько утихли, Тиберий собрался отплыть в Италию. Он смотрел на воинов, сбежавшихся проводить его, видел Сципиона Эмилиана, окружённого легатами, слышал звучные слова проконсула.

— Эти письма ты передашь матери и сестре, а это послание — римскому сенату.

Взяв письма, Тиберий взошёл на неспокойную бирему[65]. Судно рвалось, как цепной пёс, тёмные волны, пенясь, ударялись о берег, и ропот их звучал угрожающе.

— Посейдон[66] гневается, — сказал Сципион по-гречески. — Не отложить ли путешествие до завтрашнего дня?

— Зачем? — пожал плечами Тиберий. — Мы надеемся на милость Эола[67] — он пошлёт нам попутные ветры. Да и Посейдон сжалится над мореплавателями, которые стремятся к родным берегам.