— Кто писал? — заорал капатас. — Кто бастует?

Он подбежал к портрету и, дрожа и суетясь, рука­вом куртки начал стирать надпись. Вымазался в мелу, диким взглядом окинул лежащих пеонов и бросился к конторе. Через несколько минут все надсмотрщики и служащие плантации, доставая на ходу оружие, мча­лись к поляне. Антонио увидел бегущую группу первым и присвистнул:

— Выбирайся. — сказал он Робу. — В самый раз. Теперь и без тебя управимся. А будешь в наших кра­ях, — весело добавил он, — не забудь «певунью» при­хватить, с новыми песнями.

Роб пожал руки ближайшим соседям и скрылся в банановой роще. У изгороди его ожидали Росита и ко­нюх с двумя лошадьми.

— Садись, компаньеро, — сказал конюх. — Довезу до реки, там вас не догонят.

Он ласково подсадил к себе Роситу, Роб прыгнул в седло, и лишь легкое облако пыли осталось на том ме­сте, где они только что стояли.

К счастью, местность была безлюдна. Впереди за­желтела Мотагуа.

— Здесь мы простимся, — сказал конюх и мягко опустил девочку на землю. — Подари на прощанье еще куплет, Росита.

Девочка засмеялась:

— Талант! — крикнул конюх. — Учиться надо. Про­щай, компаньеро Роб. Нас не запугают.

Их не запугали.

Орущие, беснующиеся, порядком напуганные служа­щие компании крутились вокруг молчаливо сидящих на траве пеонов, но поднять ни одного не смогли.

— Что вам за дело до президента? — в исступлении вскричал главный капатас. — Заботься о своем брю­хе — и баста!

— У нас не только брюхо, у нас и сердце есть, ка­патас, — тихо сказал Антонио.

— Заткнись! — продолжал бесноваться главный. — Где черномазый, что с тобой шептался? Его рожа мне сразу не понравилась. Где он, я спрашиваю!

Надсмотрщики, посланные в бараки, вернулись и до­ложили, что негр и девчонка исчезли.

— Он и есть главный смутьян! — решил капатас. — Эй вы, босяки! Трус, что подбил вас на стачку, сбежал. Сбежал, а вас оставил расплачиваться. Поняли, дурни?

— Он не сбежал, — весело сказал Антонио. — Не та­кой он человек, чтобы сбегать.

— Ты заодно с ним? — крикнул капатас. — На, по­лучай, красная сволочь!

Он подбежал к Антонио и ударил его рукояткой пи­столета по голове. Струйка крови потекла по лицу Антонио. Он упал. В ту же минуту толпа рабочих набросилась на главного капатаса. Служащие рысцой побежали к конторе.

— Плохое дело, — сказал старый пеон, друг Анто­нио, — Уходить надо. Скоро здесь будут армасовцы.

...В тот час, когда одно из звеньев главного кон­вейера — зеленого транспортера, протянутого компа­нией от гватемальского ада через Пуэрто к своим закромам в США, — когда одно из этих звеньев останови­лось, выбыли из строя многие другие звенья. Акцио­неры компании уже знали, что произошло на десятках их плантаций в долине Мотагуа: телефонная сеть у компании действовала отлично.

Но они еще не знали, что маленькие, дробно стуча­щие составы, вывозящие зеленый груз к побережью, остановились. Машинисты сошли на траву, а между ба­нановыми связками, подвешенными к потолкам вагонов, протянулись надписи: «Гватемальские плоды — гва­темальцам! Движение прекращаем на 24 часа».

Портовики остановили ленты транспортера. Вместо банановых гирлянд на суда потекли письма: они не бы­ли подписаны — тяжелую руку Армаса здесь хорошо знали, но они дышали гневом гватемальских женщин, партизанских сестер и матерей, детей и братьев, отча­яньем и ненавистью узников Армаса, суровостью людей Пуэрто.

«24 часа борьбы, — говорилось в тех письмах, — 24 часа гнева: так Пуэрто отвечает на отмену Армасом земельной реформы».

«Армас нам не бог, не президент. Он нам никто. Он даже не гватемалец. Он грингерос».[29]

«Мы требуем прекращения репрессий и немедленного роспуска армасовских банд!»

Большой конвейер встал.

Давно уже в главной конторе Ла Фрутера не тво­рилось такого переполоха. Волна народного негодова­ния напомнила ту, что буквально выплеснула из Гва­темалы карлика Убико.[30]

24 часа... Это значило, что компания потеряет око­ло 150 тысяч долларов чистого дохода.

Это значило, что еще целые горы плодов, которые принесли бы новый колоссальный доход, будь они свое временно погружены на суда-рефрижераторы, сгниют до завтра на берегу и в вагонах.

 Это значило, что могучая и всесильная Ла Фрутера, ворочающая не только бананами, но и президентами, имеющая разветвленную сеть полицейских, шпионов, банды наемных солдат, провернувшая за полвека сотню заговоров и переворотов, должна отступить, сдаться, подорвать свой престиж.

Вот когда карательные войска стали спешно пере­брасываться на ликвидацию гватемальского «сюр­приза».

Щупальца спрута, обвившего  партизан, нехотя на­чали разжиматься.

Подпольщики ударили по мишени без промаха.

Тропический лес спит.

Это значит, что хищники выходят на охоту и пронзи­тельные крики обезьян, взлетающих по своим зеленым лестницам к небу, предупреждают лесной мир об опас­ности.

Это значит, что листья великанов жадно вдыхают ночную прохладу и матапалос — «убийца деревьев», — подобно фосфоресцирующему спруту, теснее обвивается вокруг соседнего деревца, стремясь задушить в своих смертоносных объятиях молодые побеги.

Это значит, что зеленые поляны и черные, перепле­тенные узловатыми корневищами тропинки превра­щаются в восточные ковры, готовые при первом же приближении разлететься, разлиться океаном порхаю­щих бабочек, которыми так славится Гватемала.

Тропический лес спит.

Это значит, что тысячи неожиданных звуков подня­лись из темной глубины леса и сплелись в разноголо­сую симфонию, в которой мяуканье ягуара так же труд­но различить, как шелест бабочек. И тайный дирижер ночного хора лесных гигантов — ветер — появляется внезапно, извлекает из раскидистых крон могучее «фор­тиссимо», заглушая остальные звуки, чтобы тотчас выйти на луга и издали  послушать, как шуршат, шепчутся, стонут, пищат, мяукают, грызутся, рычат и ревут обитатели чащи.

Тропический лес спит.

Но трое людей, отрезанные от мира, зажатые бо­лотом, непроходимой лесной стеной и солдатами им­портного президента, не спят. Они сделали все, что нужно. Они заминировали подступы к болоту и для видимости подорвали две мины. Они разбросали па­латки и вещи так, чтобы у карателей сложилось пред­ставление о паническом бегстве отряда, и даже опро­кинули вокруг тлеющих костров еще не остывшие миски. Они связались по рации с армасовцами и преду­предили их, что отряд готовится в пять часов на рас­свете дать бой преследователям.

И они знали, что в четыре каратели сами ринутся на отряд. Вернее — на то место, где отряд был и где его уже нет.

А пока они сидят у костра и беседуют о делах мир­ных, далеких от войны и тревожного ожидания.

— Семья-то у тебя есть? — спрашивает Вирхилио у Чиклероса.

— Никого нет. Один. Невеста была. Когда сватов засылал, — лучших прыгунов выбрал. Изгородь у тестя высокая: докажи, что жениху все нипочем и высота не в тягость. Доказал. А только много запросил с меня тесть...

— Приданого?

— Да нет, приданое отработал бы. Я работать умею. Он велел выйти из союза, с рабочими не водиться... Ну, я сватов заставил обратно прыгать.

— Молодец! — с уважением говорит Мануэль.

— Знаю, что молодец, — смеется Чиклерос, — а шрам остался. Как у нашего Вирхилио на щеке. Где ты его подцепил, дон Вирхилио?

— Был у нас один диктатор, — неохотно вспоминает Вирхилио. — Эстрада Кабрера![31] Очень не хотел ухо­дить, парламент велел запереть в казарму. Восемь дней мы дрались на улицах с солдатами Кабреры. Я еще мальчишкой был, от отца не отходил. Гватемальцы победили, а у меня остался этот подарочек.