Калашников согласился с облегчением и восторгом: «Вот-вот, Родион Гаврилович, именно так!» — Игнашка погрозил Горячкину: «Во, Мишка, во наука дак наука тебе, Мишка! Понимай землевращение как следоват!»; Дерябин же кивнул молча — ему было неловко за свою собственную растерянность, за то, что не он, а поручик Смирновский так быстро решил вопрос. Он кивнул еще и сказал:

— Я думаю, ни у кого возражениев не будет. Правильно, а главное быстро и ясно внес свое предложение Смирновский. Теперь выйди, гражданин Горячкин, отседова прочь — о тебе решено всё, что необходимо!

И Мишка Горячкин, бормоча что-то о самоуправстве и самозванстве, путаясь между скамейками, пошел к выходу.

— Следующий наш вопрос, — объявил Дерябин, — об гражданах Кругловых, Федоте и, главным образом, Прокопии! Тихо, граждане все присутствующие! Выслушивается гражданин-милиционер Пилипенков!

Встал Пилипенков — огромный, с узкими глазами на красном лице. Первым делом он уставился на Саморукова Ивана Ивановича, он его привык слушаться, руководствоваться его указаниями и от него же подкармливаться.

Так, не спуская с него глаз, Пилипенков сообщил, что у Кругловых Прокопия и Федота уже в третий раз конфискованы и разбиты самогонные аппараты. Не с очень-то большой охотой и старанием делал Пилипенков свое сообщение, как будто признаваясь не в своей, а в чужой вине. «Комиссия указала мне застать, поймать и разбить в кругловских избах те самые аппараты, — говорил он глухо, словно из пустой бочки. — Комиссией было предложено мне нонешнее мое сообщение, и вот оно сообщается…»

Смирновский опять морщился, покусывал губу, а когда Пилипенков кончил, спросил его:

— Как понять? Значит, не дело милиции бороться с самогоноварением? Не ее, а только Лесной Комиссии?

На минуту оторвав глаза от Ивана Ивановича, Пилипенков принял стойку «смирно» и четко, словно рапортуя, ответил:

— Никак нет! Наоборот сказать, исполняем службу со всем старанием!

Стало ясно, что служакой Пилипенков был немалым, имел когда-то опыт службы фельдфебеля, городового, еще кого-нибудь, и всем было интересно это неожиданное преображение ленивого милиционера, но тут взвился Прокопий Круглов. Обеими руками захватив свою длинную, ни дать ни взять козлиную бороденку, он помахал ею в сторону Пилипенкова и накинулся на него:

— А-а-а, вот она есть какая — лебяжинская милиция! Я в своей очереди на тот же ход ставлю вопрос: дак кому же ты служишь, Пилипенков? Лесной Комиссии, когда она посылает тебя подглядывать в избах свободных граждан? Призывает тебя на сходню и приказывает соопчать, как ей нужно? Либо служишь ты истинной и твердой власти Верховного адмирала Колчака? Ты скажи об энтом прямо и нисколь не таясь?! Я вот говорю: мне нонешняя Лебяжинская Комиссия — никто, вот кто! Язьвило бы ее! А тебе? Я готовый на всё за Верховную власть, а ты? Обратно спрашиваю я у тебя же? Давай разберемся, выяснимся до конца — кто за кого? А тогда уже и будем по-настоящему судить-рядить друг дружку! Тогда, может, и даже наверно уже, не тебе на меня, а мне на тебя выйдет доказывать! — Круглов Прокопий победно-диковато огляделся, стукнул брата по плечу и громко продолжил: — Знайте все и зарубите на носу — во какие мы братовья Кругловы есть! Во какие! И не зовите нас на свой суд, а то кабы мы не призвали вас на подсудную скамейку по всей форме и при солдатах с ружьями, да и милиционера Пилипенкова вместях с вами — тоже! Язьвило бы вас! Ты подумай об том, гражданин милиционер, подумай на все свои мозги! А то грех какой: самогонный аппарат! Даже смешно, язьви тебя! Да вовсе не в аппарат надобно глядеть, а в преданность власти — вот во што! Вот она в чем — главная-то мерка! Главнейшая! Остатнее всё — тьфу! Трын-трава и мелюзга! И в энтом никто с нами, с братьями Кругловыми, не сравняется! Никто! Потому мы и не потерпим с тобою, Федотушка, единокровный брат мой, ни от кого и никакого произволу и насилия — во! Мы родную нашу власть на вас призовем — глазом не успеете моргнуть! — Тут Круглов Прокопий еще раз, еще сильнее вдарил молчаливого Федота по плечу и снова крикнул: Во!..

Откуда что взялось в Прокопии, откуда что?

Снова и снова вспоминали члены Комиссии, что мужик он — темнейший, только и умел, что денно-нощно тянуть из себя жилы на пашне и на ограде. Но как научился нынче разговаривать! Как почуял время!

И опять была в затруднении Комиссия. Она привыкла решать дела тихо-мирно, в чистой, блистающей зеленью фикусов избе Панкратовых и без посторонних глаз. Она выносила решения, а Дерябин со своей лесной охраной как-то и не очень заметно, зато быстро эти решения исполнял.

Теперь же всё было внове, и Дерябин снова растерялся: то ли произнести ответную речь, то ли как следует крикнуть на Круглова Прокопия?

И опять не он, а теперь уже Иван Иванович Саморуков, сперва понюхавши табачку, боком-боком первым поднялся со скамьи, руки взвил над головою и отчаянно как-то не то что заговорил, а почти что запричитал:

— Дак энто что же за надсмешку такую над собою позволяем нонче мы делать гражданину Круглову? Круглову Прокопию! И над представителем верховенствующей власти, над милицией Пилипенковым — позволяем всенародно то же самое! Он, вишь ли, Круглов Прокопий, преданный Верховному правителю, а мы дак — нет, мы — нисколь?! Ах ты гад за это! Да откуль тебе известна наша собственная преданность? Хотя бы моя лично? Либо вот Игнатия Игнатова? Да кому все мы служим, Комиссия, как не Верховному правителю и новой его власти? Откуль у тебя твое самозванство и наглость? А где ты был, гражданин Круглов, когда всё наше обчество делало складчину на доблестную армию Сибирского правительства? Вот хотя бы тот же гражданин Игнатов в ту пору сказал так: «Не жалко от души отдать, сколь могу, рублей!» И дал сколь-то от себя рублей в полных деньгах! А ты, Круглов Прокопий? А твои слова? «А пошла она, доблестная армия, к…!» — вот какие были твои в ту пору слова!

— Иван Иванович! Побойся бога! — ужаснулся Прокопий, но Иван Иванович бога не побоялся, а повторил громко и раздельно:

— Ей-богу, вот вам, граждане все присутствующие, крест — было сказано Прокопием Кругловым: «А пошла она, доблестная армия, к…!» Вот и Пилипенков подтвердит, при ем были слова говорены!

Пилипенков открыл свой бесформенный с жирными губами рот, сказал «конешно» и улыбнулся на всю красную физиономию, а Иван Иванович принял торжественный вид, поднял палец кверху и предложил:

— Давайте вот так и подступимся к Прокопию Круглову и запишем в протокол: изъять у братьев Кругловых семьдесят пять штрафных пудов зерна. Изъять, опять же как штрафного, поскольку он им без конца спекулировал и отвозил на ем самогонный котел из собственной избы в братову избу, рабочего мерина. Которого он за спасибочки взял у Савелия Куприянова. Всю энту, а может, и другую, каковая может случиться, штрафную конфискацию передать от лебяжинского общества на доблестную армию Верховного правителя! — И Саморуков осенил себя крестным знамением и сказал еще: — Ну, с богом! Кто — «за»?

Калашников с Игнатием Игнатовым подняли руки, посмеиваясь легко, будто сбрасывая с рук что-то лишнее, Дерябин же примеривался несколько раз, то приподнимая, то снова опуская руку, — произвести Круглову конфискацию, да побольше, ему страсть хотелось, но отдавать конфискованное добро Колчаку не хотелось нисколько.

Он с недоверием, сердито глянул на Ивана Ивановича, а тот подмигнул одним глазком: «Да энто же я просто так! Конфискуем, а после неужто будем отдавать кому-то добро? Хотя бы — и Колчаку? Неужто мы такие глупые отдавать?!» И Саморуков еще раз повторил:

— Ну, с богом! Дерябин поднял руку тоже.

Саморуков и еще сказал Круглову, когда все проголосовали:

— Бога мало, политики много — вот в чем беда! Заполитиковался народ до края! Ить энто надо же — Круглов Прокопий в политику ударился?! Вот бог-то и наказал тебя, Прокопий! Вот и заплатишь семьдесят пять пудов да мерином ишшо заплатишь за политику-то!

А дальше дело пошло без помех — у порубщиков опять-таки было решено конфисковать браконьерский лес и передать его в обменный фонд Комиссии, а Игнашке Игнатову поручено обменять этот лес на школьные принадлежности в степных деревнях. Кроме того, взимался штраф по десять пудов с каждой незаконно срубленной лесины; двум членам лесной охраны, сильно повздорившим друг с другом, был установлен трехдневный срок для примирения; еще решены были некоторые вопросы, а перед тем как приступить к рассмотрению дела по организации лесных промыслов, Комиссия устроила перерыв.