Увидев, что от сына толку не добьешься, мать оставила его в покое. Правда, немного побранила за то, что оставил носки на пастбище. Теперь по тем носкам можно справлять поминки… Огорчается мать не только потому, что жаль пропажи. Ей кажется, что рассеянный Никэ плохо присматривает за овцами. У малого каждый год та же история. Промочит ноги, наберет пуд грязи, — так сразу снимает носки и бросает на пастбище…

Мы знаем это его обыкновение. Оттого Никэ и поглядывает с опаской на родителей, пытаясь понять, что ему угрожает. Мамино наказание перенести не трудно, ударит веником — и делу конец. Случается, в ход идет скалка или какой-нибудь прутик, но это редко. Отец вроде не бил его ни разу, но стоит ему снять ремень, и бедный Никэ подымает ужасный визг.

— Почему чахнет баран? Говори, Никэ.

Рука отца опустилась на плечо Никэ. Тот испуганно смотрел, как отец подносит вторую руку к поясу. Его обгоревший на солнце нос стал еще краснее. Вдруг Никэ так заплакал, что рубаха на нем затрещала, стал целовать руки отцу, умолять:

— Прости… Больше не буду ездить верхом на баране.

В конце концов отец простил. Но от матери Никэ получил все-таки несколько ударов веником. По тому месту, которое сидело на спине барана.

Недавно Василе Суфлецелу поведал мне за стаканом вина, что Никэ, едва выйдет из села, садится верхом на барана. Вынимает из-за пояса флуер и наигрывает всю дорогу. И на лугу, все так же верхом, гоняется за овцами, забредшими в кукурузу.

Подумать только — недавно еще мать учила Никэ, втолковывала, когда утро, когда полдень и когда вечер. Хорошо помню, как однажды Никэ, еле переводя дух, пригнал овец домой… Мать схватилась за голову.

— Ты что, Никэ? Зачем привел овец с пастбища?

— Ведь уже вечер! Не видишь, солнце спряталось?

— Экий ты непонятливый! Солнце спряталось за тучей, а ты…

Не успела мать толком вразумить сына, как солнце проглянуло из-за облаков. Никэ смотрел на него, как на чудо. А потом взял колокольчик, трайсту с малаем и повел стадо на пастбище. Но ненадолго. Через часок-другой снова вернулся домой, решив что уже полдень — пора доить овец.

Изрядно намучилась бедная мама! Ставила колокольчик на землю, объясняла, какой длины должна быть тень от его рукоятки в полдень — только тогда и надо приводить стадо домой. Но поучения не шли впрок. Да и какой спрос с глупого малыша, который зимой приносил в комнату лед и клал сушить его на печку!

Мы тогда нарезали сечку для лошадей возле гумна и наткнулись на толстый слой льда. Георге Негарэ для смеха предложил:

— Слушай, Никэ, возьми пару кусков да посуши на печи. Где ты потом, летом, найдешь такой хороший лед?

И сейчас словно вижу: грязная вода кривыми струйками сбегает с печи. Хохочут мужики, резавшие сечку. Хнычет Никэ, мама сердится… Никэ тогда сильно обиделся на Георге Негарэ.

Бывало, раньше, только завидит его, сразу хватается за винную бадейку, тянет отцу: «Э-э-э…» До пяти лет только это и умел произнести!

Однажды Никэ увидел, что отец беседует с Негарэ, держа в руке бадейку для вина. Отец, видно, заговорился, перекладывал бадейку из руки в руку, не спешил в погреб. И думаете, что сделал малыш? Поднялся на лавку, взял жестяную форму, в которой мать только что пекла калачи, и надел отцу на голову: «Э-э-э». Наверно, показалось, что отец не может найти шапку, потому и не идет за вином.

Но после происшествия со льдом Никэ охладел к Негарэ. Когда тот приходил к нам, смотрел на него недоверчиво, а то и просто прятался за печь.

Понятное дело, теперь подрос. Это заметно и по брюкам, купленным ему перед пасхой: за лето им стало не хватать вершка до полной длины, и по тому, как он болезненно переживал, когда мама ходила беременной.

— Ну, что ты скажешь? Опять набухла, будто копна… И лицо блестит и шелушится!

Чего греха таить, мне тоже не очень приятно было видеть мать с седыми висками и животом до подбородка. Дочери, наверно, переживают это гораздо меньше. Бывает, мать и дочь почти одновременно рожают, выкармливают младенца, заменяя друг друга во время болезни.

А я и Никэ со стыда готовы были провалиться сквозь землю. Ни за что не хотели ходить по селу рядом с матерью. Я вырывался вперед, стараясь никому не попадаться на глаза. И почему так? Вон, Ирина Негарэ вроде тех же лет, что наша мать, а с животом не ходит. Везет же мне как утопленнику!

Мы росли — и росли холмики на погосте против нашего дома: наши родственники, братья и сестры.

— О чем задумался? О воробьях на стрехе? Ступай, посмотри, на кого там собака лает! — сказал отец Никэ.

Тот вынул из лохани ноги и побежал смотреть, кого бог принес. Вернулся быстро, запыхавшись:

— Дядя Афтене пришел.

— Ну, угомони собак. А ты, — отец повернулся ко мне, — принеси кувшин вина.

Я помчался как угорелый: как бы не пропустить умное слово косноязычного Афтене.

Когда я вернулся с вином, маленький хилый человек мямлил что-то под нос, повторяя без конца: «Зима не лето, пройдет и это». Он так вытянул шею, что на ней набухли синие жилы. Казалось, сейчас отдаст богу душу. Был, видно, очень рад чему-то, взволнован и оттого говорил еще невнятней, чем обычно. Возбуждение его улеглось, когда увидел, как мать насыпает кукурузную муку в казанок и варит твердую и круглую мамалыгу — хоть перекатывай ее, как мяч. После этого заговорил разборчиво, правда, все так же повторяя: «Зима не лето…»

— Уф, избавился! Гора с плеч! Все на меня показывали пальцем — земля у тебя есть, а даже собак не прокормишь. Наконец-то перестанут глумиться, пройдет и это… Прости меня, Костаке, но продал я свою землю. Думаю: господь бог надоумит тебя, возьмешь в аренду землю у кого-нибудь, село большое, не расстраивайся. А я отмучился. Будто мельничный жернов скинул с сердца.

Отец молчал. Земля Афтене едва начала давать хорошие урожаи. Поначалу, когда мы только вскопали пустошь, рожала она плохо.

— Твоя воля, Афтене, — проговорил отец. — Земля твоя, и правда твоя… Пусть будет все в добром согласии.

— Потому я и пришел, чтобы в мире и согласии… Кажется, кто-то идет! Зима не лето…

Во дворе надрывались собаки. Цыган Илие исступленно играл на скрипке такое, что ноги сами рвались в пляс. Сынишка Илие, школьник, что есть силы бил в барабан, словно хотел разорвать его на куски.

Все они вертелись вокруг буренки, смотревшей испуганно и слезливо. Корову держала за поводок Ирина Негарэ. В другой руке у нее был пузатый штоф искристого красного вина.

Георге Негарэ и жена косноязычного Афтене, сжимая в руке по бутылке такого же вина, приплясывали, держась за хвост буренки. Конечно, они были во хмелю. Лица горели, как пионы.

— Я так люблю детей… от собственного рта отрываю! — кричал Негарэ. — Будь свидетелем, сосед… Ты человек грамотный, толковый. — Он протянул отцу бутылку. — У детей своих отнял корову. И не жалею. Пусть, в добрый час…

— Святые ваши слова! — похвалила Негарэ жена Афтене.

Но не успел договорить Негарэ, наш двор заполнила толпа. Люди как раз вышли из церкви и шли домой: кто кладбищем, кто другими тропинками. А тут на тебе, пожалуйста, вино! Без гостей разве его разопьешь? Тем более что речь идет о купле-продаже. Говорят, одна бабка продала черту кочергу и то выпила в счет задатка. А тут Негарэ, покупавший целую делянку земли! Хоть вдоль ее измерь, хоть поперек — пять гектаров!

На пожелтевшей, тронутой осенней засухой траве кладбища из всей благочестивой паствы остались одни допризывники. Они тоже вышли с молитвы во главе с шефом поста, господином Виколом, и его помощником Горей Фырнаке. Наконец-то и Фырнаке нашел себе достойное занятие. Теперь у него было кем командовать, кому подчиняться и кому отдавать честь.

— Здравия желаю, господин сержант-инструктор! Допризывник… поминай как звали… Брат Беглеца, сват Огольца, из села Кукоара, коммуна — рукой подать, уезда — ни дать ни взять! — примерно так сказал бы дедушка, если бы не последовали события, о которых сейчас расскажу.