— А где же Адольф Алексеевич? — спросил Аман.

— Адольф? — удивилась Ниной. — Но разве его выпустили? Его же арестовали и посадили в тюрьму еще в начале января!

— Романчи посадили! За что?

— Ох, боже, неужто не за что, — усмехнулась Никон, — Я удивляюсь, как еще меня не сцапали за то, что я забиралась с его красными флагами под купол.

— Вашего Романчи считают одним из главных организаторов социал-демократической организации в Асхабаде, — пояснил офицер и опять недовольно потребовал: — Нинон, да, закрой же ты дверь, ради бога. И иди сюда, постель остынет!

Аман сам притворил дверь и отправился в комнату менеджера.

Распорядителя на месте не оказалось. Жена его, сухощавая красивая старуха, в прошлом актриса, повела бровью, сказала, что муж будет к вечеру и, коснувшись пальцами лба, вдруг вспомнила:

— Да, да… Ну, конечно! Вы же, кажется, Каюмов? Ну так вот, возьмите. По-моему, вам письмо?

Аман взял конверт, взглянул — от кого, и увидел, что письмо адресовано Ратху, на конверте стоял московский штемпель и диковинная марка.

— Это брату, — сказал Аман. — Он разве не бывает в цирке?

— Понятия не имею, — ответила сухощавая старуха и потянулась за папиросами. — Не угодно ли, молодой человек?

— Спасибо, я не курю. До свиданья.

Идя из цирка домой, Аман размышлял: «Ратх не выступает оттого, что меня нет: одному нечего делать на арене». И еще думал Аман о старшем брате, Черкезе: «Сохрани аллах, не дай узнать ему, что Галия в песках!» Страх постоянно преследовал Амана, а сейчас вдвойне, поскольку Аман не был дома больше двух месяцев: могло за это время случиться всякое. Войдя во двор, он увидел первой Нартач-ханым. Старуха радостно вскрикнула, пошла навстречу, и оттого, как она была рада возвращению сына, Аман понял — дома все в порядке. Затем вышли из кибитки Рааби и служанки. Все, как одна, выразили свою радость восклицаниями и улыбками. Побежали к ишану за Каюм-сердаром. И пока не было отца, Аман узнал, что Ратх с начала января сидит прикованный к цепи, в черной кибитке.

— За что его? — спросил Аман, сжимая от обиды кулаки.

— Ай, сынок, — отвечала Нартач, — разве у них узнаешь — за что? Сам знаешь, Ратх из дому ушел, с дурными людьми связался. Дурных людей в тюрьму посадили, Ратха велели на цепи держать.

— Кто велел?

— Русский генерал велел.

Аман, подойдя к черной кибитке, отбросил видавший виды килим от входа и переступил порог. Ратх лежал на кошме, скорчившись, видимо, спал.

— Ратх-джан! — позвал Аман. — Ты почему здесь? За что они тебя?

Ратх распрямился на кошме, зазвенев цепью.

— Здравствуй, Аман! Когда приехал?

— Сейчас только. В цирк зашел — и сюда.

— В цирке, значит, был? — жадно спросил Ратх. — Ну, как там?

— Ничего хорошего, брат. Романчи, оказывается, арестовали.

— Да ты что! Значит, его тоже. Значит, они всех в ту ночь схватили. — И Ратх быстро рассказал, как ночью нагрянул к Нестерову сам Куколь с полицейскими, как Черкезхан пришел за ним в полицейское управление и теперь держит на цепи. Ратх выставил вперед правую ногу, и Аман увидел: нога выше щиколотки обвита цепью, а на цепи — замок.

— Били? — спросил Аман.

— Били в первый день, когда привели, — отвечал Ратх. — Черкез бил, отец — тоже. А теперь взялись обратить меня в свою веру. Ишан каждый день приходит, коран читает, заставляет повторять молитвы. Аллах, говорит, высшее существо, которое управляет помыслами и деяниями всех людей и всех животных. Я ему отвечаю: нет, дорогой ишан, главное на земле — материя. Весь мир состоит из материи. Она одна движет все сущее. Когда я ему о материи сказал, он пошел к отцу и говорит: «Ваш младший немножко тронут умом, потому и связался с русскими босяками. У вашего младшего не аллах в голове, а какая-то материя… А разве мануфактура может заменить аллаха? Пусть это даже шелк или парча, или тафта китайская!» Теперь даже женщины на меня смотрят, как на умалишенного. Жена Черкеза приходит, все время спрашивает: «Голова не болит? Может помажешь виски керосином?»

Братья засмеялись, и Аман спросил:

— А зачем ты материю богом считаешь?

— Вах, и ты тоже, — возмутился Ратх. — Да наука же такая есть. Ученые утверждают и доказывают, что мир управляется не богом, а бесконечным движением материи!

— Вон оно как, — задумчиво произнес Аман. — Вообще-то ты выброси из головы этих всяких ученых. С аллахом жить спокойнее: по крайней мере, аллах — мусульманин, а эти еще неизвестно кто. Выбрось, братишка, все из головы! — веселее заговорил Аман и подал Ратху конверт. — На вот, держи. Тамара тебе прислала.

— Тамара?! — Ратх даже вскочил с кошмы, так обрадовался и так поразился приятной неожиданности. — Неужели Тамара? Ну-ка, сейчас посмотрим!

В это время во дворе послышались голоса: это пришел от ишана Каюм-сердар, и Аман; тихонько сказав: «Читай, потом расскажешь», вышел из кибитки.

Ратх, волнуясь, дрожащими руками надорвал конверт, вынул заветные два листочка, исписанные крупным ученическим почерком, и впился в них глазами: «Милый Ратх, здравствуй!» Юноша запрокинул голову, закрыл глаза и так сидел с минуту, не в силах справиться с нахлынувшей радостью. Такого он никогда еще не испытывал. Мучительные ожидания хоть какой-нибудь весточки, сладостные сны, в которых Тамара разговаривала с ним, окупились вот этой огромной радостью, плеснувшей из Тамариных строк и согревших сердце. Ратх облегченно вздохнул, и снова жадно впился в дорогие, горячие строки: «Милый Ратх, здравствуй! Прошло уже два месяца, как мы с тобой расстались, но я до мельчайших деталей помню тот день, когда ты провожал меня на вокзале. Я помню твой тревожный взгляд, твои жадные просьбы: «пиши, пиши», твое жаркое дыхание и все время думаю: «Томочка, не тужи и не лей слез, как бы тебе туго ни было в жизни, ибо есть на свете человек, который любит тебя, помнит о тебе и жаждет с тобой встречи. Этого человека зовут Ратх!» С мыслями о тебе я ехала в Москву: можешь представить себе мои дорожные перипетии — поезда всюду стояли. В Астрахани села на какую-то грузовую баржу. Словом, кое-как, с горем пополам, добралась до Белокаменной, и вот теперь учусь на медицинских курсах. Вернее, занятия, можно сказать, и не начинались. Сам знаешь, обстановка во всей России какая. А в Москве… Боюсь рассказывать, Ратх, потому что слышала, будто всю почту сейчас вскрывает цензура. Не дай бог, если «ляпну» кое-что лишнее! За себя, конечно, не страшусь, но будет обидно, что ты не получишь моего письмеца, а я буду думать, что ты получил, но почему-то не отвечаешь. Как ты там, Ратх? Скучаешь? Или, некогда? Представляю, как ты носишься по арене на своем Каракуше и выделываешь головокружительные трюки. И особенно помнится твоя скачка с красным полотнищем и твой клич. Тогда я, конечно, была не права. Слишком намучилась… Ну, сам знаешь, где… В общем, была необъективна. А теперь думаю: каждый выражает себя по-своему. Ты — в цирке, на арене, Нестеров — на иной арене жизни, и у меня — моя арена. Это медицинское поприще. Ведь папа мой — врач. Он и мне привил любовь к своей профессии. Помнится, когда я познакомилась с С. Д., стала переписываться с ними и понемногу отходить от медицинских учебников, папа ска «зал: «Ты узко осознаешь свое назначение в жизни, Томочка. Медицина врачует все существующее общество, а значит снимает с него социальное зло!» Ратх, когда закончу учебу, поедем с тобой в самые глухие туркменские аулы, откроем там лечебницы и аптеки. Жаль вот только ты… А что если тебе тоже учиться? Подумай, Ратх! Ведь нам только по восемнадцать, впереди — вся жизнь. Ну, на этот счет, мы поговорим, когда я приеду летом. Передай, пожалуйста, Ивану Николаевичу, что я ему послала письмо. Скажи на всякий случай: я заходила к его родственнику Гусеву. Он обещал все сделать, но сейчас, сам понимаешь… В общем, сплошные аресты.

Ратх, на этом заканчиваю свое письмецо. Напишу тебе, как только получу ответ от тебя. Целую крепко. Тамара».

Пока Ратх был занят письмом, Аман, сидя в другой кибитке, рассказывал отцу о своей поездке в пески. Свое долгое отсутствие он объяснил тем, что ездил о караваном в Хиву, жил несколько дней возле ханского дворца. На самом деле Аман рассказывал о том, что слышал от Байкары.