Тут вошел Алты-ага, и, смиренно поклонившись Аману, сказал:

— С вашего разрешения, Аман-джан, мы зарезали двух овец. Гостей надо угостить, да и сами отведайте баранины.

— Ох-хо-хо, — вновь закручинился Аман, и Байкара шепнул ему на ухо:

— Не думал я, джигит, что ты такой жалостливый. Нас ругаешь, а сам из города брюхастую гелин привез, рожать на днях будет — это как понимать?

Аман побагровел от смущения и страха, что тайна его раскрыта, а Байкара засмеялся и опять зашептал на ухо:

— Мы обыкновенный товар у людей берем, а ты живым товаром пользуешься. У кого украл татарку? Ну-ка признавайся?

Аман замолк и до того испугался, что язык перестал ему повиноваться и прилип к небу. Наконец, придя в себя, сказал:

— Байкара, давай-ка выйдем, у меня к тебе разговор есть.

— Давай, выйдем, — охотно согласился тот.

— Байкара, — начал, выйдя из кибитки, Аман, — ты откуда знаешь, что это моя гелин? Тебе кто сказал?

— Хозяйка ее, старуха… — пояснил Байкара. — Все я знаю. Но не бойся меня. Ни одна живая душа ничего от меня и моих друзей не узнает, если сам не окажешься глупцом. Помоги нам, Аман, оружием. Если б штук пятьдесят винтовок русских достал — молиться бы на тебя стали. Денег на винтовки дадим. Сколько скажешь, столько и дадим.

— Да, Байкара, кажется, я влип, — обреченно сказал Аман и прибавил: — Но что поделаешь, видно, так на роду мне написано. Постараюсь достать винтовки. Но только прошу — о Галие ни слова.

— Не волнуйся, Аман. И отцу своему скажи: «Пока Байкара ездит по Каракумам — ни одна овца у Каюм-сердара не пропадет!»

На другой день, когда Аман собрался ехать в Джунейд, Байкара вынул из ларца ниточку жемчуга и положил на ладонь Амана.

— Держи, джигит, подаришь своей ханум. А это ей на халат. — И он, размотав парчевый отрез, отхватил от него десять локтей.

Аман поблагодарил за подарки и уехал.

В полдень был у озерца, возле заветных кибиток, где жила Галия. Встретили его так же радушно, как у чабанов. И Галия, изменившаяся в лице, ставшая почти черной от пятен, на этот раз встретила Амана не капризами и пререканиями, а слезами радости. Встретила как самого дорогого, самого долгожданного человека. Аман обнял ее, вынул подарки, но, увидев в глазах немой, полный муки вопрос, утешил:

— Есть, есть… Сейчас отдам…

Он вынул из кармана несколько писем и протянул их Галие.

Глаза ее заметались по строчкам. Читая, она то улыбалась, то вытирала слезы, то хмурилась. Наконец, прочитав все письма, расцеловала Амана:

— Слава аллаху, Аман-джан, отец жив-здоров, мама — тоже. Но бедненькие, они даже не догадываются в когти какого беркута я попала. Они ждут внука от Черкеза. Как же мы потом им объясним, когда я привезу тебя в Петербург? Понятия не имею. Но если б ты знал, как мне жутко здесь одной, без тебя. Ах, Аман, Аман! — И Галия расплакалась.

Старуха-хозяйка, увидев слезы молодой ханши, покачала головой:

— Ханум, я ли за вами не смотрю, не ухаживаю?

— Не обращайте на мои слезы внимания, — вновь засмеялась Галия. — Это все от радости.

Дней через десять Галия родила сына. Старуха-хозяйка сама приняла младенца. Омыла его и спеленала в черной кибитке, при керосиновой лампе, подальше от глаз мужчин. Аман и муж хозяйки, седельщик, в другой кибитке пили чай и выглядывали то и дело наружу. Над пустыней кружился густой падающий снег, кибитки были облеплены им. И старик-седельщик, глядя на разгулявшуюся зиму, приговаривал:

— Это хорошо, что снег. Это очень хорошо!

Почему хорошо, на это он ответить не мог. Но Аман понял старика по-своему. «Раз аллах даровал мне сына в день, когда шел снег и было вокруг бело, значит и имя его должно соответствовать этому дню. Да и ханум моя, мать мальчишки, тоже из белых, княжеских кровей. Назовем его Акмурадом>.

Сын родился — надо устраивать той. Но как соберешь людей, если и жена у Амана тайная, и родившийся сын у нее — тайный. Решился все же Аман, пригласил всех живущих вокруг озерца, и Байкара со своими джигитами приехал. Отгуляли, поздравили молодого отца и мать с первенцем, пожелали ему сто лет жизни, подарков надарили. Разъехались гости довольными. А через полмесяца, когда весна из синих небес высунула белые рожки луны, Аман стал собираться в Асхабад, как бы отец не подумал, что пропал в песках сын, и в убили ли его, не попал ли в руки аламанщиков. Правда, Аман предусмотрел, еще месяц назад сказал одному проезжему в Асхабад, чтобы заглянул на подворье Каюм-сердара и сообщил, мол, все в порядке, сын кланяется. Но все равно, ехать надо.

Перед отъездом Аман сидел с Галией, которая держала на руках сына, и напутствовала:

— Аман-джан, Камелии Эдуардовне скажи спасибо, что получает письма и переправляет мне.

— За это я ей плачу, — отвечал Аман. — Она не скроет ни одного письма, не бойся.

— Аман-джан, как приедешь в Асхабад, сразу сообщи моему отцу в Петербург, что родился у него внук. Имя тоже сообщи. Адрес обратный не перепутай. Пусть пишет, как и раньше, на Камелию Эдуардовну.

— Знаю, моя ханум, зачем учишь, — легонько возражал Аман, принимая белый листок от жены, на котором был написан текст телеграммы.

Наконец, когда Аман, уже распрощавшись с ней и маленьким Акмурадом, сел на коня, она метнулась в кибитку и вынесла книги:

— Аман-джан, отдай книги Ратху, пусть вернет Нестерову. Скажи обоим спасибо, очень хорошие книги.

— Галия-ханум, — обиделся Аман. — Удобно ли такую чепуху назад возвращать? Не обвинят ли нас в мелочах? Нет, я книги не возьму, оставь их у себя.

Выехав на взгорок, Аман повернулся: Галия, держа младенца на руках, стояла возле кибитки и смотрела ему вслед. Рядом с ней — старик седельщик, его жена и детвора — один другого меньше.

День только начинался. Было морозно. Снег, схваченный ночью морозом, лежал белыми заплатами по всей равнине. До вечера надо было успеть добраться до Асхабада, и Аман пришпорил скакуна. Мощный орловский рысак — цирковой конь Арслан сразу перешел в рысь и гак, не сбавляя хода, бежал до самого Асхабада. В четыре часа дня Аман въехал в предместье города, пересек железную дорогу и — прямо на почту. Тут, поставив скакуна у обочины, Аман сдал телеграмму, расплатился и, прежде чем податься домой, решил заглянуть в цирк..

«Дают уже представления или все еще идет забастовка?» — не раз спрашивал себя Аман там, в песках. Этот же вопрос не выходил из его головы сейчас, когда он подъезжал к огромному куполообразному зданию, 'которое казалось ему роднее отчего дома. Здесь они с Ратхом освоили высший класс джигитовки, здесь хорошо научились говорить по-русски, здесь научились разбираться во многих сложных вопросах жизни. И вопрос «есть ли представление?» — вопрос, на первый взгляд безобидный, таил в себе самые сложные перипетии жизни. В нем было все: «Жив-здоров ли Адольф Романчи? Бросил ли пьянствовать Никифор? Достал ли денег на содержание своих медведей Иван Гора: ведь цена на корм повысилась, а доходы остались прежними! Вышла ли замуж высотная гимнастка Нинон, за которой ухаживал офицер-кавалерист? Наконец, участвует ли в представлениях Ратх? Если участвует, то как же он обходится без него?»

Проезжая мимо фасада, где стояли огромные рекламные щиты, Аман не увидел на них лихо несущихся на скакунах братьев Каюмовых. Старая афиша джигитов была заклеена новой, на которой красовался артист на велосипеде с поднятым колесом. Аман сразу поскучнел. Во дворе цирка никто его не встретил: было холодно, и все, кто сейчас пребывал здесь, ютились в своих каморках. Аман поставил Арслана в конюшню, дал ему овса и воды, и отправился к Романчи. Подойдя к двери, он постучал. Открыли ему не сразу. Он постучал еще. Наконец дверь приоткрылась и из комнаты выглянула полуголая, заспанная Нинон.

— Ха, Аман явился! Ты посмотри-ка, Серж, один из Каюмовых прибыл! А их уже давно из репертуара вы» черкнули!

Серж, тот самый офицер, за которого Нинон мечтала выйти замуж, буркнул что-то и сказал, чтобы закрыли дверь, а то ему холодно: