— Где твой отец, сынок? Где он?! — выкрикнула она, испуганная тем, что сын медлит с ответом.

— Мама, он жив, но его схватили джигиты Кара-келя, угнали в пески. Пушкарей и все исправные пушки взяли с собой, — торопливо принялся рассказывать Азис. — Когда они напали на нас, отец бросился на Кара-келя, сказал ему: «Кость бы тебе в горло, ты что — забыл, кто я и как меня зовут!» Кара-кель все равно приказал связать отца. Меня они тоже хотели увести в пески, но отец попросил; «Кара, ты с ума сошел, если лучших друзей стал принимать за врагов! Отпусти хотя бы Азиса, пусть он едет в Хиву и скажет Юлдуз-ханум обо мне!». Кара-кель сказал: «Ладно, пусть идет, но я клянусь, что больше ты никогда не будешь служить хивинскому хану!»

— Черный дикарь, чтоб ему подавиться! — ругала сердара Юлдуз-ханум. — Сколько он мяса у нас съел! Сколько сивухи выпил! А теперь решил сожрать самого Сергея! Сынок, иди в баню и расскажи об этом негодяе Атамурад-сердару.

— Атамурад здесь? — удивился Азис и быстро напра вился на хозяйственный двор...

Ночью Атамурада ввели в комнату, постелили ему на тахте. Юсуп-ака, немного успокоясь и поверив, что все страшное позади, угощал сердара ужином и чаем. Тут же сидел Азис. В усталых глазах юноши все еще жил страх от увиденного, и все его существо было переполнено недоумением: «Почему?!... Почему люди режут друг друга? Что не поделили они между собой?»

— Атамурад-джан, — обратился он к сердару. — Ты — туркмен-иомуд, я — хивинец, отец мой — русский солдат. Мы живем как родные люди. Так почему другие режут друг друга? Разве им трудно найти путь к согла сию и дружбе?

Атамурад нахмурился и задумался. Наверное, он и сам не раз задавался этим вопросом и не мог найти на него ответ. Юсуп-ака, видя, что сердар озабочен, заметил:

— Сынок, все пути к сближению и согласию идут через споры и раздоры.

— Ай, дедушка, разве отец стал твоим зятем после того, как вы полюбили друг друга? И Сергей-ага с сердаром никогда не сказали друг другу плохого слова. Верно я говорю?

— Да, Азис, ты говоришь правду, — согласился Атамурад. — Дело не в том, кто я, кто ты, кто твой отец и дед. Мы — дети разных племен, но все мы одного бедно го рода. Когда бедняки соединяются и находят согласие, то начинаются раздоры у амалдаров хивинского хана, Все было бы хорошо, если бы они, пустив нас, иомудов, в Хорезм, дали нам земли и воды столько, сколько имеют сами. И вам, беднякам-хивинцам, отдали бы часть своих меллеков.

— Истину говоришь, Атамурад, — согласился Юсуп-ака. — Если бы не было хана и нукеров, то ни с хивинцев, ни с иомудов не упало бы ни одного волоска. Они нашли бы общий язык за дастарханом, как это делаем мы.

— Юсуп-ака, видно, это будет не скоро, — с сожалением заключил Атамурад-сердар. — Хива-хан лучше отдаст растерзать себя собакам, чем согласится дать волю и достаток беднякам Хорезма. Стоит ли сейчас об этом говорить! Юсуп-ака, лучше бы нам подумать, как мне поскорее выбраться из Хивы. Меня мучает неведение — остался ли хоть один живым из тысячи джигитов моих? Если есть в живых хоть один — значит, мы не побеждены. Придет время, и я расстелю во дворе ичанкале огромный дастархан и посажу на него всех бедняков — хивинцев, иомудов, русских и персиян. Пока помоги мне, Юсуп-ака, сходи к Мирхонду, скажи ему, в каком бедственном положении я оказался.

— Будь спокоен, Атамурад-джан, все, что в наших силах, мы сделаем, — пообещал старик.

Через день из Хазараспских ворот выехала арба Юсуп-аки. Повозка проковыляла с полфарсаха в сторону Амударьи и остановилась возле парусной шхуны. Возчик и рабы, оглядевшись, нет ли поблизости людей, взяли за руки и ноги «труп» и отнесли его на судно, Возчиком был Азис, а «трупом» — Атамурад. Не прошло и часа, как шхуна, войдя через голову канала в Аму дарью, понеслась в сторону Арала.

На третий день пути Атамурад высадился у плотины Чаркраук, где, ответвляясь левым рукавом, в давние времена Амударья уходила через Семь песков Хорезма к Каспийскому морю. Место это давным-давно поросло тугаями и камышом. Атамурад направился к рыбацким юртам — здесь его уже поджидали друзья. Вечером он приехал в Куня-Ургенч на свое подворье. Как и большинство дворов, оно пустовало. Жители покинули город. Не было на дороге ни ребятишек, ни собак, обычно встречавших каждого всадника дерзким лаем. Во дворах не дымились тамдыры и не пахло чуреком. Из-за дувалов не высовывались верблюжьи шеи, в конюшнях не ржали кони. «Конец всему наступает, — мрачно подумал Атамурад. — Люди, как птицы: потревоженная стая улетает и не сразу возвращается назад». Еще недавно, когда род сердаров уходил на Узбой, к Капланкыру, Атамурад оставил на своем опустевшем дворе бездомного старика. Сейчас не застал тут никого. Ата мурад заночевал в заброшенном доме, и на рассвете вновь пустился в путь.

Он ехал весь день, и в сумерках достиг урочища Ашак, где обитали теперь ушедшие из Куня-Ургенча люди. Черные громады Капланкыра нависали над ки битками, словно хотели раздавить их. Последние отсветы спрятавшегося солнца озаряли низину древнего Уз боя и отвесные скалы, На юго-западе загорелась первая яркая звезда,

IX

После кровавого мятежа Хива еще долго не могла прийти в себя. Постепенно жизнь в столице и во всем Хорезме обретала прежний покой, и за этим покоем и уверенностью чувствовалось, что ханская знать одержала победу над вольными сынами песков. Иомуды, страшась возмездия Сеид-Мухаммед-хана, оставили недавно обретенные земли на каналах, подались на Усть-Юрт и Узбой и дальше на юг, к Балханам. Беспорядочное их бегство придавало храбрости ханским нукерам — они преследовали снявшиеся караваны до Семи песков Хорезма, обстреливая из ружей и замбуреков.

На одном из кочевий ночью был схвачен Кара-кель с пушкарями. В захвате вероломного юз-баши, предавшего интересы хивинского хана, участвовал сам Нияз-баши-бий. Не без удовольствия он подверг его первой «безобидной» пытке. Кара-келя раздели догола, связали руки, облили медом и посадили на скотном дворе, рядом с верблюдами. Полчища мух и ос накинулись на беднягу, и он взвыл не своим голосом. Собравшиеся возле него нукеры хохотали, ибо облепленный насекомыми Кара-кель походил на какое-то человекообразное чудовище. Какое-то время он ревел ослом, но с каждой минутой его голос ослабевал, наконец, превратился в хрип. Тогда Ниязбаши-бий милостиво распорядился:

— Развяжите его и бросьте в воду, пусть отмоется.

Нукеры развязали его, схватили за руки и ноги, раскачали и бросили в яму с водой. Юз-баши, окунув шись с головой, с ожесточением стирал с себя сладкую патоку, и долго еще над ним кружились красные хивинские осы.

С Сергеем Ниязбаши-бий обошелся «человечнее». Подошел, посмотрел с презрением в глаза и небрежно хлестнул по лицу камчой. Сергей возмутился:

— За что ты меня-то, кость бы тебе в горло?!

Ниязбаши-бий только хмыкнул в ответ и принялся с ожесточением избивать всех пушкарей подряд.

— Продажные крысы! — кричал он с пеной у рта. — О, с каким удовольствием я посмотрю на ваши отрубленные головы!

— Ниязбаши, да ты хоть разберись! — пытался заступиться за товарищей Сергей, — Мы же не по своей воле... Мы же, как ишаки, на поводу оказались здесь, в песках!

— Запрягите всех в их вонючие пушки! — распорядился Ниязбаши-бий, — Пусть тянут до самой Хивы!

Пушкарей и самого Сергея впрягли вместо верблюдов. Шагов на триста хватило их, затем стали валиться с ног. Нукеры стегали их плетками, но поднять не могли. И Ниязбаши, насладившись карой, распорядился:

— Ладно, гоните их в ближайший зиндан, а пушки оставьте погонщикам верблюдов. — С этими словами он стегнул камчой скакуна и, увлекая за собой сотню нукеров, выехал на Газаватскую дорогу...

Преследуя повсюду иомудов и наводя порядки в Хорезме, хивинская знать с помощью беков, раисов, серке ров, ахунов и мулл продолжала выявлять противников хана и недовольных им. Все зинданы Хорезма (а они имелись в каждом богатом дворе ханства) были переполнены узниками. Жесточайшими пытками вырывали палачи из своих жертв признания в заговоре. Наиболее важные сведения отправлялись в Хиву, во дворец. В канцелярии повелителя писались фирманы. Отсюда шли распоряжения — кого казнить, кого помиловать. Здесь же перед Сеид-Мухаммедом падали в ноги доносчики в расчете получить щедрое вознаграждение или продвижение по службе. И одним из таковых был юродивый дервиш. Он вполз в залу, посреди которой в красном сафьяновом кресле сидел Сеид-Мухаммед-хан. На нем был изодранный халат, замусоленная конусообразная шапка и залатанные чарыки. От него исходило зловоние, и Сеид-Мухаммед-хан даже отшатнулся, Дервиш сел на корточки сбоку трона и застыл в позе ожидания — когда ему позволят говорить. Хан брезгливо произнес: