Довран неловко передернул плечами, нахмурился и отвернулся.

— Не буду играть в Падишаха, — сказал он глухо.

— Почему? — искренне удивилась девочка. — Он теперь такой хороший — лучше, чем был раньше.

— Не надо мне Падишаха,— вновь упрямо повторил Довран.

— Ну и зря, — пожалела Аннагозель. — С кем же тогда ты будешь играть, если не с Падишахом?

Тут у калитки появились Генка с Бяшимом. Оба в пионерской форме: в шортах, белых рубашках и галстуках. Такими Довран их никогда не видел. Оба были сосредоточены и, как показалось Доврану, — сердиты. Но он ошибся. Друзья его, попросту, до сих пор недоумевали — чем они обидели Доврана, почему он бежит от них. Они подошли к тахте, но не сели. Генка с усмешкой сказал:

— Вот уж не думали, что ты сома испугаешься. — Да еще мертвого, — прибавил Бяшим.

Довран сердито сверкнул глазами. Чего-чего, а такого жалкого упрека он от них не ожидал.

— Не испугался я, — твердо выговорил он и повторил:

— Не испугался!

— А почему же убежал? — Генка откровенно хихикнул. — Не почему...

— Гозеля, ты сказала ему, что его Волшебное царство в полном порядке? — спросил Бяшим.

— Сказала, да только он больше не хочет играть в Падишаха. Я даже не знаю — чем он будет заниматься, когда мы уедем.

— Пусть приходит на прощальный костер, — сказал Генка.

— Ты сказала ему, что мы уезжаем?

— Правда, Довран, приходи к нам вечером. У нас так весело будет! — затороторила Аннагозель.— Сначала хор, потом чтецы-декламаторы, а потом... Царь-Нептун с трезубцем... Ты читал про Нептуна? — спросила она и тут же осеклась.

— Ох, прости пожалуйста, я же совсем забыла, что ты неграмотный. И как это мог допустить твой папа? Он давно мог бы отправить тебя в интернат. Сейчас бы ты уже пошел в четвертый класс, вместе с нами... Мы же с тобой одногодки. Я хотела поучить тебя грамоте, но не нашла ни одного букваря. Ты скажи своему отцу, чтобы он купил тебе букварь.

— Да уж жди — купит, — сказал уныло Бяшим. — Клычдурды-ага не признает грамоту, потому что сам не учился. Конечно, он человек хороший, но у него старые взгляды.

— Ты правильно в прошлый раз назвала его, — подтвердила Аннагозель. — Он — консерватор...

— Не консерватор он, — вновь, как и в прошлый раз, сердито возразил Довран. — Он — бакенщик.

И опять, как тогда, — детвора залилась смехом. И опять Довран разобиделся: смолк, отвернулся. Генка хлопнул его по плечу:

— Ладно, мы пошли. Приходи вечером.

Ребята вышли со двора. Аннагозель, прикрывая калитку, приостановилась:

— Довранчик, ты все же сходи к своему Падишаху. Он там сидит совсем голодный... и одинокий...

Когда друзья ушли, Довран стал думать обо всем, что они ему наговорили. Он обиделся за то, что его назвали трусом, но и доказать, что это не так, что не из-за трусости он сбежал, а от позора, он никак не мог. Он не мог объяснить самому себе, почему он почувствовал себя опозоренным. Ведь другой на его месте просто-напросто заплакал бы. Увидел бы свою растерзанную куклу в пасти сома, заплакал бы— и все. А он сбежал от позора, потому что аждархой оказался обыкновенный сом, и весь смысл долгой каждодневной игры в «падишаха», овеянной таинственностью, принял какую-то жалкую обыденность. Так примерно размышлял Довран. Вернее, так бы мог он размыслить, будь он постарше. Но сейчас он еще не мог разобраться в том, что творится в его сознании. И совсем уж сейчас не подозревал, что встретившись с пионерами и пообщавшись с ними, он просто-напросто сразу повзрослел. Падишах — эта нарядная кукла, изорванная сомом, уже совсем не интересовала его. Он потерял бы к ней интерес, если бы даже и не было того, что случилось. Довран обрел новых друзей — и дни заполнили все его сознание.

Вечером Довран отправился в пионерлагерь. Проходя мимо своего Волшебного царства, он на минуту остановился и стал думать — посмотреть на Падишаха или не надо. Он подумал о том, как раньше ходил с деревянным мечом, а потом становился перед Падишахом на колени, и Доврану стало тоскливо. Нет, решил он, с Падишахом он больше никогда не встретится.

Подходя к пионерскому лагерю, Довран издали увидел множество детей и огромную пирамиду, сложенную из саксауловых веток, но палаток на месте не было. Их уже сняли, сложили и погрузили в две грузовые машины, которые стояли за карагачовой рощей. Дети и взрослые суетились, готовясь к пионерскому костру и к отъезду — одновременно. Довран несмело приблизился к детворе и огорчился, потому что никто не обратил на него внимания: все были заняты своими делами. Он поискал взглядом своих друзей и увидел их: они стояли на помосте и забавно кривлялись. Довран, конечно, не знал, - что они в последний раз репетировали маленькую пьеску, и движения его друзей показались ему такими чужими и неестественными, что он основательно сник.

— А, Довран! — вдруг услышал он сзади голос начальника. — Ты пришел к нам на праздник? Молодец. А твой отец…

— Отец бакены переставляет, — отозвался смущенно Довран.

— Тогда вот что, — раздумчиво рассудил Новрузов.— Пусть он не дожидается первого сентября... Приезжайте раньше — мы всегда вас встретим, как надо... Впрочем... — Новрузов достал из кармана записную книжку, вырвал из нее два листка и написал то, о чем хотел сказать. — На — и передай отцу, — подал он записку Доврану, и в следующую секунду прокричал: — Вожатые, прошу, не затягивать! Следите за временем!..

Минут через десять началось построение пионерской дружины. Заиграл горн, загремел барабан. Довран все это видел в первый раз. Торжественность настолько ошеломила его, что он не знал куда деться. Довран почувствовал, что живет он совершенно в другом мире — в очень тихом и скучном, и жгучая зависть завладела всем его существом. От обиды, что он никогда не учился в школе, что не умеет ни писать, ни читать, у него спазмом сдавило горло. Слезы хлынули из глаз мальчика и вновь его пронзило чувство позора за свою беспомощность. Всхлипывая, он быстро метнулся в сторону и побежал к дому Ему хотелось поскорее увидеть отца и передать ему записку. Войдя во двор, он с детской нетерпеливостью позвал отца, чтобы высказать ему свою обиду, но того не оказалось дома, он еще не вернулся с реки. Довран спустился к берегу, к месту стоянки отцовского катера, но БМК не оказалось на месте. «Где же он до сих пор разъезжает!» — встревожился мальчик и стал вглядываться в затуманенную речную даль. Ни лодки, ни парохода он не увидел, и не услышал отдаленного треска мотора. На бакенах по фарватеру реки зажглись огни. Причем, судя по тому как сместились бакены к берегу, было видно, что отец потрудился за день немало. Но куда же он подевался после того как переставил бакены? Довран смотрел на реку до тех пор, пока совсем не стемнело. Потом он вошел во двор, взобрался на крышу и стал смотреть на Амударью с крыши. Но он уже не видел реки, а только слышал ее мерный могучий шум. В этот протяженный шум неожиданно вновь ворвались звуки пионерского горна, и Довран повернулся лицом в сторону карагачевой рощи. Он увидел большой пылающий факел и не на шутку перепугался — подумал, там у них пожар. Но вспомнил, что это пионерский прощальный костер: ребята зажгли саксаул, и он пылает вовсю. Довран обхватил колени, склонил на них голову и стал смотреть на огонь. Он смотрел и думал с завистью: как бы хорошо ему жилось в интернате. Сколько всяких интересных игр они знают! И книжки бы он научился читать. И писать научился бы. Отцу бы из интерната прислал письмо...

Костер погас поздно ночью. Довран спустился с крыши, но отца по-прежнему дома не было. Страх охватил мальчика: а вдруг лодка перевернулась? Вдруг отец сидит где-нибудь на острове? Мокрый и усталый... Зовет на помощь... его никто не слышит...

Довран, страшаясь собственных мыслей, уже хотел бежать в пионерлагерь, к Новрузову, и высказать свои опасения, но тут донесся знакомый рокот моторки. У Доврана опустились руки и на душе стало легко. Вместе с легкостью хлынули из глаз слезы и он разрыдался, ну совсем как маленький. Отец, войдя во двор и увидев сына плачущим, кинулся к нему: