— Каких людей?! — возмутился Кият. — Там только Кеймир и эти беглецы. Привези мне Санькиного брата!

— Да, хан-ага, я исполню твоё повеление.

— Мирриш-бай, — обратился патриарх ещё к одному приближённому, сидевшему рядом. — Поднимай нукеров — пусть едут по кочевьям и скажут всем, чтобы выходили на соляное озеро. Рыбаки пусть приготовят рыбу к сдаче. Купцы приплывут — все трюмы надо заполнить.

— Да, хан-ага, твои верные нукеры всегда готовы выполнить волю аллаха…

Распоряжений от патриарха было много. Люди почтительно выслушивали его и немедленно удалялись, чтобы выполнить приказанное. Оставшись, наконец, один, Кият-хан заглянул в соседнюю юрту, к жене.

— Тувак-джан, думаю, не будет постыдным, если ты соберёшь женщин и все вместе преподнесёте царскому человеку свои подарки. Скажи, чтобы жёны Мир-риша, Нияза, Пихты и другие, с кем знаешься, приготовили килимы, джорапы[4], ножны… Пусть покажут свои ковровые поделки, а если всё это понравится царскому человеку — преподнесут ему.

— Ой, хан! — воскликнула Тувак. — Зачем смешишь меня? Разве заставишь наших гелин идти в гости к мужчине, да ещё капыру! Я боюсь — и женщины и их мужья сумасшедшим тебя посчитают!

— Тувак-джан, я сорок лет изо дня в день делаю то, чему меня учат русские. Сначала все челекенцы бранят меня, называют вероотступником, а потом говорят: «Спасибо Кияту». Пусть и на этот раз так будет. А женщин и их мужей успокой, скажи: «У русского Карелина своих красавиц много».

Тувак с интересом смотрела на мужа, пока ещё не понимая, шутит хан или говорит серьёзно. Представив, как соберутся ханские и байские жёны, как двинутся к русскому господину, неся перед собой коврики, она вновь рассмеялась:

— Хан, а где тот урус будет нас встречать? На корабле?

— Зачем на корабле. Кибитку поставим у берега, как тогда… Помнишь, Муравьёв приезжал?

— Ладно, хан-ага, я сделаю так, как ты велишь.

— Да, Тувак-джан, так надо. Мы должны их встретить как подобает. Это последняя моя надежда уговорить русского царя, чтобы осенил туркмен своим могучим милостивым крылом…

На другой день на берегу, у аула Карагель, уже стояли три белых восьмикрылых кибитки, предназначенных для русских офицеров и купцов. От кибиток к берегу выстилались ковровые дорожки. Дул небольшой ветерок и всё время заносил их песком. Несколько женщин, хлопотавших в пока ещё пустых юртах, то и дело сметали с дорожек песок и поглядывали с опаской на залив: не появились ли русские корабли. А на западном берегу острова несколько нукеров, один из них со зрительной трубой, разъезжали возле воды, всматриваясь в затуманенный горизонт. Как только появятся парусники, нукеры пришпорят коней и понесутся в Карагель, известить всех об урусах. Тогда рулевые с наиболее знатными людьми займут место в киржимах и поплывут навстречу гостям.

Сам Кият со свитой баев и слуг, в окружении тридцати нукеров, разъезжал из конца в конец по Челекену, наводил порядки. Его властный, хрипловатый голос разносился то на соляном озере, где солеломщики, с зубилами и молотками, вырубали куски соли и таскали на берег, чтобы погрузить на верблюдов и в арбы; то в нефтакыловом карьере, где стояли старые огромные котлы, под которыми горело пламя и чёрный дым летел страшными космами в небо. «Пшеновары» — так называли добытчиков нефтакыла — вытапливали из жёлтого, жирного, зернистого песка, похожего на русское пшено, чёрную клейкую массу, выливали её в ямки, где она и застывала. Это чёрно-коричневое вещество, идущее на свечи, на лечебные цели, и называлось «нефтакыл». Хан появлялся в кочевьях и разговаривал с батраками: порой даже заигрывал с ними, говорил по-простецки; просил, чтобы не подвели его и все как один пришли бы на встречу с русскими, чтобы не жаловались ни на что и не дерзили гостям, чтобы ругали купца Мир-Багирова, который является единственным виновником всех бед, какие испытывают туркмены побережья. Батраки кивали головами и прятали взгляды: скорей бы удалился Кият, с чего это он унижается перед ними, не тронулся ли умом по старости?

В суете и напряжении прошёл день, другой, третий… Прошла целая неделя, но русские парусники на горизонте не появлялись. И уже не только хан, но и его приближённые, и слуги, и все островитяне высказывали недоумение. «Что произошло? Не обманул ли Сань-кин брат? Да и Санькин ли это брат? А может, и письмо поддельное? Может, опять подлый персиянин всё подстроил, а теперь смотрит со стороны и радуется?» Хан, а с ним и другие владетели челекенских богатств прохаживались по берегу, поругивались и качали головами.

Над Челекеном смеркалось, когда Кият-хан вернулся с берега в свою юрту и, неохотно поужинав, лёг спать. Он подоткнул под голову подушку и, засыпая, подумал о своей немощной старости. «Если всё это происки каджара — значит, всё полетит прахом… все надежды, все стремления». С этими мыслями он уснул, а когда открыл глаза, в кибитке было светло и на лбу его лежала рука Тувак.

— Это ты, моя газель, — тихо сказал он. — Сядь, посиди рядом.

— Люди от Махтумкули-хана к тебе… С хорошими вестями, — улыбнулась жена.

Уже привыкнув к мысли о скором приезде русских, он с недоумением подумал, при чём тут Махтумкули-хан. Не сразу его сознания достиг смысл услышанного.

— Зови их сюда…

Кият поднялся, накинул на плечи халат и распорядился, чтобы принесли для гостей чай.

В кибитку вошли трое, незнакомые джигиты из простолюдинов. Поклонившись, засуетились у входа. Кият выждал, пока они рассядутся, и спросил:

— Говорите, какие новости?

Джигиты переглянулись. Старший из них скромно и с достоинством объявил:

— Хан-ага, сердар Махтумкули велел передать, что войско персидского Мирзы разгромлено.

Кият едва заметно вздрогнул, распрямился и быстро сказал:

— Хай, молодцы! Разве мог этот змеёныш устоять против иомудов?! А ну расскажите, как было дело.

— Недолго мы с ними возились, хан-ага, — заулыбался джигит, и Кият подумал: «Раз молодой, обязательно хвастун». А джигит продолжал: — Каджары собрали дань и направились по берегу Гургена. Мы не знали — к себе в Астрабад пойдут или на нас. На отдых остановились они в кишлаке Сенгирь-Суат. И как раз в этот день к нам приехали гокленцы, помощи запросили. Сердар собрал маслахат. Вечером наше войско двинулось на Гурген. Подошли к кишлаку, окружили. Как раз уже ночь наступила. Сердар отобрал человек сто, мы трое тоже в эту сотню угодили. Говорит: «Проберитесь в каджарский лагерь и порежьте всех главных. Потом зажгите персидский шатёр — это будет сигналом». Так мы и сделали. Пробрались осторожно, как барсы, и всех порезали. Мне повезло, хан-ага… Я у самого Мирзы Максютли голову отрезал…

Кият опять от неожиданности вздрогнул, с недоверием взглянул на всех троих. А джигит поднялся с ковра, быстро вышел наружу и вернулся с мешком.

— Вот она, хан-ага, — сказал, злорадно посмеиваясь, и достал из мешка голову принца Максютли.

Кият-хан замер. Чем пристальней он вглядывался в мёртвые восковые черты лица, тем больше убеждался, что это и в самом деле голова Мирзы Максютли, одного из многочисленных внуков Фетх-Али-шаха, родного брата астрабадского правителя. На мёртвой голове была намотана зелёная окровавленная чалма со светящимся крупным бриллиантом.

— Зачем сердар прислал её мне? — спросил Кият, чувствуя, какая ответственность ложится на его плечи за убийство принца: шах Мухаммед призовёт всю Персию к мести.

Джигит, почувствовав смятение хана, спросил:

— Хан-ага, подскажите нам… Сердар Махтумкули не знает, какой выкуп взять за эту голову. Каджары хотят похоронить её с почестями, как хоронят людей шахской крови. Вот сердар и велел нам: «Езжайте, покажите хану-ага, а заодно пусть назначит цену выкупа».

Кият-хан молчал. Хотел позвать ишана, но подумал: «Этот испугается, скажет — мы тут ни при чём». Наконец распрямился, ощупал бороду и спросил:

— Гокленский сердар Алты-хан приехал к вам?