Покинув Аман-Назара и тестя, Якши-Мамед прошёл в кибитку тёщи и увидел Хатиджу. Она давно поджидала, когда он выйдет из юрты отца. Всё время прислушивалась к мужским голосам и отодвигала килим — не прозевать бы! Войдя, он радостно изумился, увидев её лишь в обществе служанки, взял за плечи и привлёк к себе. Ему стало страшно, что его любимая Хатиджа сидит здесь, можно сказать, одна, даже надёжных слуг рядом нет. Пока шли толки у Назар Мергена, её могли незаметно похитить люди Мир Садыка.

— Чего молчишь, джигит? — усмехнулась она, высвобождаясь из его рук. — Разве не соскучился? Разве сказать тебе нечего? Я его жду — не дождусь, всё думаю, приедет — наговоримся. А он все слова растерял, пока с Атрека ехал!

— Ещё наговоримся, моя ханым, — сказал он, оглядывая юрту. — Вот приехал за тобой. Завтра, если хан не будет против, отправимся ко мне.

— Да, я слышала об этом, мне Айна сказала, — ответила Хатиджа, не сводя с него глаз, в то время как он пристально продолжал осматривать кибитку.

— Кто ещё с тобой здесь спит? — спросил осторожно.

Хатиджа смутилась и толкнула его легонько в грудь.

— Вий, бесстыдник. Не вздумай ночью прийти: ошибёшься, маму мою вместо меня приласкаешь! — И она засмеялась легко и невинно.

Якши-Мамед тоже не удержался от смеха, но потом сказал строго и озабоченно:

— Боюсь, Хатиджа, как бы вместо меня кто-нибудь другой ночью не пришёл. Каджаров в Кумыш-Тёпе много.

Хатиджа не думала ни о какой опасности, а теперь вот не на шутку испугалась. Якши-Мамед заметил, как она вздрогнула и огляделась, словно под одеялами или в сундуке уже сидели каджары. Глядя на неё, растерянную, он успокоил:

— Но ты особенно не бойся, ханым. Пятьдесят моих джигитов будут всю ночь около этой кибитки.

На лице Хатиджи появился румянец, хорошо заметный при свете нефтакыловой свечи. Якши-Мамед вновь привлёк её к себе, но уже со страстным желанием истомившегося влюблённого.

— Пусти, разве не видишь? — сказала она, указывая на служанку.

Якши-Мамед захохотал:

— Откуда она здесь?

— Она всё время здесь. И до тебя, и при тебе. Видно, ты ослеп и кроме меня никого не видишь!

Рабыня, согнувшись, выбежала из кибитки, боясь навлечь на себя гнев молодого хана. И тут же послышался со двора голос матери. Якши-Мамед скривился: «О, как не вовремя!» Но успел ещё раз прижать Хатиджу к груди.

— Вий, кто у нас! — сказала, входя, Сенем и накинулась на дочь. — А ты стоишь, бестолковая, хотя бы чай мужу поставила! Вий, горе мне с ней. Хоть бы ты скорей увёз её к себе!

Якши-Мамед улыбнулся и попросил, чтобы тёща не беспокоилась: он хорошо угостился у хана, теперь мечтает только об одном — уснуть и побыстрее проснуться. Утром, если Назар-Мерген не откажет, он уедет с Хатиджой вместе.

— Не откажет… Зачем отказывать? — обрадовала его тёща. — Я только сейчас с моим ханом говорила: велел собирать дочку в дорогу.

— Ну, тогда, Сенем-эне, я пока попрощаюсь с вами… до утра. — С этими словами он покинул юрту.

Вместе с Аман-Назаром они пошли мимо двух порядков кибиток, которым, казалось, не было конца. Ряды начинались у самого подножия Серебряного бугра и тянулись на восток вдоль северного рукава Гургена — Кумыш-Тёпе-агызы. Кибитки то подступали к берегу реки, то отдалялись, и между ними и рекой лежали пустыри, заросшие верблюжьей колючкой. Обычно на этих пустырях днём и ночью паслись верблюды, но с приездом каджаров сельчане предусмотрительно держали скотину у своих кибиток. Да и Серебряный бугор — вечное пристанище верблюдов и коз — был занят приезжими. Опасаясь подвоха, они разбили шатры на самой вершине бугра, и сейчас эти шатры были видны; около них горел огромный костёр, высвечивая силуэты сарбазов и лошадей.

Аман-Назар, человек спокойный и рассудительный, шёл молча, а Якши-Мамед на чём свет стоит ругал Мир-Садыка и его головорезов:

— Аманатов захотели, шакальи выкормыши! Думали, Якши-Мамед дастся им в руки. Я им покажу аманатов, до самой смерти помнить будут!

— Хов, Якши-Мамед, — возмутился наконец Аман-Назар. — Ты только сейчас стелился перед ними мягкой травой, а теперь превратился в жёсткую колючку. Признаться, я и сейчас не могу тебя понять: с кем ты? С отцом или с тестем?

— Ни с кем! — ещё громче выкрикнул Якши-Мамед. — Плевать буду на обоих. Один у русских с бороды крошки собирает, другой у каджаров!

— Тише, тише, хан… Услышат — донесут. Лучше объясни, почему перед тестем этого не сказал, а мне высказываешь?

— Вах, почтенный. Разве ты не понял, что нас хотели скрутить? Если б мы отказались от их условий, они бы нас связали. Сейчас бы ты, Аман-Назар, уже ехал на арбе в Тегеран. Чтобы отвратить беду, я и письмо отцу такое написал. Иного выхода не было. Вот это письмо! — Он снял тельпек, достал листок и со злостью разорвал его. — Вах, Аман-Назар, пойми меня. Мне бы только Хатиджу домой увезти, а там пусть все они подавятся ишачьим помётом! Ни русским, ни каджарам я прислуживать не буду. Я сам не ниже их и не хуже! Если народ за мной пойдёт, для всех грозой сделаемся — и для Хивы, и для Персии, может быть, и для ак-падишаха!

— С кем же торговать станешь? Чем кормить народ будешь?

— Сильный мечом — и в торговле силён.

— Но для того, чтобы народ вокруг себя собрать, надо сначала накормить его. Кто за тобой пойдёт, если у тебя будут амбары пусты?

— Ай, неучёный ты, — с досадой отмахнулся Якши-Мамед. — Тебе не понять того, о чём я говорю. Ты одно пойми: я не зря три года у Ярмол-паши жил и в дворянском училище за столом сидел. Ты должен верить мне. Ты пойми, что сейчас везде так, как я хочу здесь сделать. Кавказские ханства тоже признали над собой власть русских, а теперь не знают, как скинуть с себя это ярмо. О Шамиле слышал?

— Ай, болтают что-то, — неохотно отозвался Аман-Назар. — Только Шамиль — святой, от пророка вроде. Да и земля на Кавказе много хлеба родит. Нам, зятёк, как я понимаю, надо у каджаров навсегда отобрать эти плодоносные земли. Пока не отберём астрабадские леса и поля, пока не прогоним персов с Кара-Су и отсюда, житья нам не будет.

— А я о чём говорю! — вновь вскинулся Якши-Мамед. — Да я же хочу внушить всем иомудам, что мы хозяева всего берега. Не надо служить ни одному государю. Если аллах снизойдёт и мы победим, сам государем стану!

— Да, Якши, рукава твоей рубахи широки, — со вздохом произнёс Аман-Назар. — Но я не вижу под этими рукавами сильных мускулистых рук. Ты научился ненавидеть, но силы не приобрёл.

— А ты… ты неуч! — со злостью проговорил Якши-Мамед. — Ты не можешь написать своё имя.

— Иди своей дорогой, нам с тобой не по пути, — глухо отозвался Аман-Назар и зашагал быстрее. Опередив шурина, он первым достиг своего подворья и скрылся в белой кибитке.

Якши-Мамед ночевал в соседней юрте, выставив охрану из пятерых джигитов. Остальных отправил в порядок Назар-Мергена, дав наказ Овезли, чтобы все были начеку и следили за поведением каджаров. Сам он почти не спал. Было в селении тихо, море бесшумно облизывало пологий берег, и с Серебряного бугра доносились то выкрики, то смех, то стрельба. Может быть и замышляли что-то каджары, но, соразмерив силы, напасть на атрекцев не решились. Якши-Мамед уснул на рассвете и проснулся, когда взошло солнце. Его разбудил Овезли:

— Хан, Хатиджа-ханым готова в путь. Если разрешишь, мы двинемся…

Якши Мамед вышел из юрты, совершил омовение, намаз, поздоровался с сестрой и, видя, что нет никаких причин беспокоиться ни за себя, ни за свою молодую жену, велел Овезли возглавить процессию.

Чай Якши пил вместе с Аман-Назаром. Сестра то входила в кибитку, то вновь убегала по делам. Оба следили за ней и не смотрели в глаза друг другу. Уже заканчивая утреннюю трапезу, Якши-Мамед перевернул пустую пиалу и спросил:

— Как думаешь дальше, Аман-Назар? Поедешь на Атрек или здесь останешься? Время тревожное. Не пришлось бы тебе отправиться аманатом к шаху.

— Ай, ничего, — спокойно, не поднимая глаз, отозвался тот. — Как жили, так и дальше жить будем. Разве уедешь, если купец Герасимов аханы у Гургена поставил? Улов надо будет снять, засолить…