— Ложись немедленно. Я им займусь. Я умею. Мне всегда приходилось присутствовать, когда у нас рождались поросята. Не бойся, со мною ему ничего плохого не будет! — Зоська вдруг стала отважной и великодушной. — Иди, Наталья, в мастерскую, попроси у сестры Юзефы чистых тряпок. А впрочем, не проси: в корзине на веранде лежат старые комжи.[24] Принеси две или три, да так, чтобы никто не видел. Стащи в спальне одеяло. Леоська знает, где в кухне ромашка.[25] Пусть Зуля напарит ромашку и принесет сюда. И два одеяла. Рузю нужно укутать: пусть пропотеет. В гнезде лежат два яйца. Забери их так, чтобы сестра Романа не узнала. Мы должны покормить Рузю.

Весь приют пришел в движение. Девчата носились сверху вниз и снизу вверх. Стаскивали одеяла, подушки, кипятили воду. Без всякого повода устраивали перебранку, которую прекращали так же неожиданно, как и начинали, и, взглянув друг на друга, разражались хохотом. Каждую минуту врывались на кухню то за чаем, то за молоком, то за хлебом с маслом, добиваясь этих лакомств с таким криком, словно от них зависела жизнь или смерть Рузи. В этой увлеченной делами, возбужденной массе девчат хороводила Зоська. Она отдавала приказания, не терпящие возражений, откуда-то раздобыла туалетное мыло, которое потом понапрасну искала Владка, украла в мастерской две комжи на пеленки Евстахию и так долго вопила на кухне, что оглушенная ее криком сестра Романа не выдержала и отдала ей совсем новую корзину на колыбель для новорожденного. Сестра Алоиза ушла по делам, а протесты остальных монахинь были бесполезны. Голоса монахинь стали для нас ничего не значащими и излишними. Все наши мысли были заняты только Евстахием. Но через несколько часов оживление спало. Девчата, счастливые и уставшие, словно каждая из них родила по одному Евстахию, разошлись по зданию — выполнять свои повседневные обязанности. Рузя спала на соломе, укутанная одеялами. Ее младенец тоже спал. Присутствие этих двух существ вносило столько света в наш приют, что девчата даже в спальне ходили на цыпочках и говорили шепотом, будто их голоса могли разбудить спящих.

Но при одной мысли о том, что скажет сестра Алоиза, меня обуял страх и смех. Ждать пришлось недолго. Я услышала в коридоре шуршание рясы, и знакомый голос спросил:

— Почему двери везде пооткрыты и столько соломы в коридоре? Где дежурные, ответственные за порядок?

А дежурная как раз несла из кухни ведро теплой воды.

— Куда ты несешь воду?

— Для Рузи, — смущенно прошептала дежурная.

— Что это еще за новые порядки? Разве Рузя сама не может принести себе воды?

— Не может… — еле выдавила из себя перепуганная Марыся.

— Почему?

— Потому что Евстахий спит.

Монахиня пригляделась к дежурной, словно подозревая, — не рехнулась ли та.

— О ком ты говоришь, моя детка? Какой Евстахий?

— Ее мальчик. Рузя с ним спит.

— С кем Рузя спит?..

Я решила вмешаться. Поскольку в коридоре появилось сразу десятка полтора девчат, привлеченных голосом воспитательницы, зрителей было больше чем достаточно.

— Евстахий, проше сестру, это ее новорожденный, — объяснила я с удовольствием. — Ведь у Рузи родился ребеночек.

Монахиня сняла пелерину, повесила ее на гвоздь и, повернувшись лицом в мою сторону, сказала спокойно и доброжелательно:

— Не понимаю, моя дорогая. Какой ребеночек? У кого новорожденный?

— У Рузи, у Рузи, проше сестру, — отозвались многочисленные голоса. — Лежит в сарае. Этакий малюсенький мальчонка…

По жесту монахини голоса умолкли. Наморщив лоб, сестра Алоиза спросила:

— Вы хотите этим сказать, что Рузя родила младенца у нас? В монастыре?

— Именно так, проше сестру. Родила младенца, — ответила я, взволнованно глядя на то, как монахиня проводит ладонью по лицу и слабым голосом шепчет:

— Это невозможно… чтобы так нас провести… так использовать нашу доброту… Это же ведь позор для нашего дома!..

— Проше сестру, — горячо воскликнула я, — почему сестра делает вид, что… Ведь сестра знала, что Рузя беременна. Все это знали!

— Прошу молчать! — И, направляясь к двери, монахиня бросила уже твердым, повелительным тоном: — Рузя сегодня же покинет монастырь. Прощаний не будет. Мы простим ее как пострадавшую за свой грех, но никогда не подадим руку мошеннице. Она должна немедленно покинуть этот дом. В противном случае люди будут тыкать на нас пальцами. Или вы лишились разума и уже не помните, что мы находимся перед самым праздником преображения господня?

Пораженная этими словами, ища спасения, я осмотрелась вокруг. Почему нет между нами Сабины или Гельки? Они бы не допустили изгнания Рузи. Казя беспомощно молчит. Молчат недавно прибывшие в приют сироты, дрожа от страха перед разгневанной монахиней. Малышки потягивают носами. Лицо Зоськи красно, к вспотевшему лбу прилипли волосы. Да, видно, изобретательница святых ценностей будет защищать Евстахия!

Зоська сделала шаг вперед. Сестра Алоиза приостановилась, смерив горбунью удивленным взглядом. Зоська с опущенной головой молча встала на колени перед сестрой Алоизой.

Сестра Алоиза отвернула лицо, на котором была написана брезгливость.

— Зося, что за комедия? Прошу подняться. Что с вами сегодня стало? Все вы выглядите как не от мира сего. Дело Рузи уже решено.

Зоська вскочила и бросилась к железной винтовой лестнице. Остолбенело смотрели мы вслед ей, бегущей по ажурным ступенькам вверх. Зоська приостановилась лишь возле двери в келью. Потом с силой ударила несколько раз кулаком по дверным доскам, крикнула раз и другой:

— Матушка, матушка!

Нас охватило еще большее удивление. Только Зоське могла прийти в голову мысль вызвать на помощь матушку. Сабина или Гелька скорее разнесли бы в щепы монастырь.

Мы затаили дыхание; с верхней площадки до нас долетел слабый голос:

— Что случилось?

Зоська устроила рев, как обиженный ребенок.

— Ведь он такой маленький… а сестра Алоиза его выбрасывает.

— Кто?

Некоторые из нас начали плакать. Надрывный голос Зоськи продолжал:

— Пусть матушка даст мне руку, я матушку проведу туда.

Они обе спустились вниз.

— Пусть матушка идет, я матушке покажу! — повторяла Зоська, мчась впереди и беспрестанно оглядываясь, — следует ли за нею настоятельница.

Мы метнулись к окнам, чтобы увидеть, как матушка будет идти через двор к каморке, где лежит Рузя с ребенком. Зоська распахнула дверь; матушка вошла.

Через минуту она вновь появилась на дворе. Она шла с опущенной головой; потом приостановилась, огляделась вокруг, словно в недоумении оттого, что мир все еще продолжает существовать.

По двору прогуливались кудахтающие куры. Матушка рванулась вперед, и куры в панике начали разбегаться во все стороны. А она бежала за ними, явно нацелившись на одну — крупную наседку-пеструшку. Матушка носилась за нею по всему двору, так что велон трепетал по ветру.

«Да, это уже конец всему, — подумала я, — окончательно спятила».

Словно эхо, до моих ушей долетел голос Кази:

— При виде Рузи сошла с ума.

Так и не поймав толстую наседку, крутясь юлою, матушка схватила, наконец, попавшегося ей под руку петуха и со всей силы прижала его к груди. При виде этой сцены, одновременно печальной и забавной, у нас слезы навернулись на глаза. Когда матушка появилась в коридоре, мы в панике отшатнулись от помешанной. А она, вытирая вспотевшее лицо, сказала утомленным голосом:

— Зарежьте этого петуха, разделите на три части и готовьте каждый день бульон…

За исключением Йоаси и Зули, все девчата впряглись в обслуживание маленького Евстахия.

Сестра Алоиза держалась так, словно ей не было известно, что на территории приюта живут Рузя и ее сынок. Девчата в присутствии монахини тактично не затрагивали этой темы, благодаря чему жизнь складывалась более или менее сносно. Мы быстро почувствовали, что амнистия Рузи была актом исключительным и что вторично ждать милосердия не придется. Матушка вновь замкнулась в своем одиночестве и ничего не хотела слышать о жизни воспитанниц. Наши заботы и печали, желания и стремления не проникали сквозь двери ее кельи.