Наконец пришла тетка Орина. Увидя меня за столом с новыми тетрадями, она начала ахать и сокрушаться. Сначала я не понял, что у них тут случилось, но потом до меня дошло, что мои брательники что-то вытворили с моим ящиком.

Оказывается, утром Егорка и Максютка оставались одни. Они вытащили из моего ящика сумку и сразу же стали делить ее. Каждому хотелось первому сделаться учеником и ходить по избе с сумкой. И вот они начали вырывать ее друг у друга, пока не выдрали с корнем ремень и не вываляли ее на полу.

Но с покалеченной сумкой никому из них учеником быть уже не хотелось, и они приступили к дележу моих тетрадей. А потом уселись за стол и стали заниматься рисованием.

— Я прихожу это с речки, смотрю — сидят мои молодцы за столом и вроде как бы что-то пишут. В учеников, думаю, играют. Подошла поближе, глянула и обмерла… Егорка что-то выделывает карандашом в одной тетрадке, Максютка в другой. А рядом сумка валяется с оборванным ремнем. Ну, я сразу же отобрала у них тетрадки и карандаши, потом отодрала их как следует и загнала на печку. Сумку я вычистила, а с тетрадками не знаю, как и быть. Все измазали, варнаки…

После этого тетка Орина принесла из казенки мой ящик и вынула из него сумку с тетрадями. Сумка действительно была истрепана, но выглядела более или менее справно. И застежка была на месте, и ремень пришит как следует. Но когда я посмотрел в свои тетради, то невольно расплакался. Мои тетради, в которые я перерисовывал из книжек самые интересные картинки, все были измяты и исчерканы. Егорка рисовать еще не умел и рисунки мои не трогал. Он рисовал рядом с ними кружки, крестики и яблочки. А о Максютке и говорить не приходилось. Он исчеркал мою тетрадку как попало.

Глядя на меня, тетка Орина окончательно расстроилась.

— Варнаки, право слово варнаки!.. — вычитывала она Егорке и Максютке. — Ужо приедет отец. Он вам покажет — супостатели!..

Как только тетка Орина упомянула о приезде дяди Егора, Егорка и Максютка подняли на полатях крик. Они в голос плакали и слезно просили тетку Орину ничего не сказывать об этом дяде Егору. А тут в разговор вступила еще бабушка Апросинья. Она только что пришла с Наташкой от соседей и тоже стала пугать их приездом дяди Егора. При каждом упоминании отца Егорка и Максютка начинали реветь. Поревут, поплачут и стихнут. Тогда начинает их пугать Санька. И они опять начинают орать.

Дядя Егор приехал уж поздно вечером. Он весь день рубил дрова где-то на вершине Оськиной, устал за день и перемерз в дороге. И ему надо было отогреться сначала и поесть как следует. Он не торопясь выхлебал целую миску щей и выпил четыре чашки чая с масленым. И только после этого заметил, что я сижу за столом заплаканный. Ну, тут в разговор между нами сразу же встряла Санька и стала объяснять ему, что наделали Егорка и Максютка с моей сумкой и с моими тетрадками.

— А вы-то куда смотрели?.. — сердито спросил дядя Егор.

— Мы-то с мамонькой до самого вечера мяли коноплё.

— А бабушка?

— А бабонька с Наташкой домовничали у тетки Палагеи. Тетка-то с дядей уехали в Гляден, вот бабонька с Наташкой и сидели у них до самого вечера…

— Так… Дело ясное, — сказал дядя Егор и прошел к железной печке. Сначала он пошуровал немного в печке, подбросил в нее дров, потом не торопясь закурил свою трубку. Курил он ее и все расспрашивал тетку Орину о том, много ли намяли они сегодня конопли и успеют ли управиться с этим делом до субботы. Потом он выстукал и прочистил лучинкой свою трубку. Егорка и Максютка уж много раз выглядывали с полатей. Они видели, что дядя Егор совсем не сердится, и, кажется, уж решили, что это дело сойдет им с рук. Но не тут-то было. Выстукав и прочистив трубку, дядя Егор встал, взял с вешалки опояску и довольно спокойно велел Егорке слезать с полатей. А потом начал его драть. Драл он его тоже очень спокойно, без ругани, без наставлений. Как будто делал какое-то неотложное дело. Егорка орал: «Тятенька, не буду! Миленький, больше не буду!!!» Но дядя Егор все равно драл его, а под конец взял за шиворот и посадил под кровать около двери.

А потом он таким же манером стал драть Максютку. Максютка был хоть и меньше Егорки, но орал в три раза громче. Выдрав, дядя Егор его тоже посадил под кровать. Но Максютка и там продолжал орать и ревел до тех пор, пока его не выпустили оттуда и не посадили за стол.

У нас в доме такого не было. И тятенька, и мамонька никогда нас не били, хоть иногда и следовало за что-то выпороть. Только Конон начал одно время давать мне тумаки, если я делал что-нибудь не так, как он велел. Но мамонька строго-настрого запретила ему бить меня. Вообще, наша мама так умела выговаривать нам за провинности, что мы и без наказаний ей во всем каялись.

А потом, мне жаль было Егорку и Максютку. Как-никак, а пороли-то их из-за моей сумки и из-за моих тетрадок…

Дядя Егор принес из казенки напарью, провертел в стене под полатями в бревне дыру и вбил в нее большой крюк, чтобы я постоянно вешал на этот крюк свою сумку.

— А за свои книжки и тетрадки ты теперь не беспокойся. После сегодняшней выучки эти молодцы к ним не притронутся. Только ты особенно их не привечай. Построже надо с ними. А то они быстро тебя вызнают. С ними надо держать ухо востро…

На другой день все наши ребята явились в школу очень нарядные. И все с сумками, в которых, как и у меня, спрятаны были тетрадки, ручки и карандаши. Только у Васьки Чернова был какой-то замысловатый ранец, купленный в городе. Был этот ранец не то деревянный, не то картонный и покрыт сверху каким-то темным материалом, на котором ярко выделялась красивая металлическая застежка. Чернов очень гордился своим ранцем и все время с шумом открывал и закрывал его.

Не успели мы как следует осмотреться в своем классе, как раздался звонок, и на урок к нам препожаловал отец дьякон. С этого дня он начал обучать нас по всем предметам, но налегал, главным образом, на закон божий.

— Хорошие дела, — наставлял он нас, — потому хороши, что они угодны господу, а нехорошие плохи, потому что они угодны дьяволу и делаются по его наущению.

Все мы ходим под богом, напоминал он нам и всячески старался воспитывать нас в страхе божием, не поддаваться искушению дьявола, чтобы не попасть в ад кромешный, в геенну огненную. Об этой геенне он напоминал нам каждый день и, в конце концов, добился того, что мы в самом деле уверились в том, что господь бог в любое время может ввергнуть нас в эту геенну, если мы будем нарушать его святые заповеди. Особенно боялись мы божьего наказания за еду скоромного в постные дни. По части выполнения этой заповеди все мы были не особенно тверды. Помню, как уже весной, в страстную субботу, на спевке в школе перед пасхальной заутреней комский ученик Колька Панкрашкин вытащил из кармана три красных яичка, нахально, на наших глазах, облупил их и съел. Я с ужасом смотрел на Панкрашкина и ждал — вот господь бог покарает его чем-нибудь за такое святотатство. Но все это Кольке сошло с рук. Он не провалился в геенну огненную, и бог не поразил его ударом грома, как это следовало из наставлений отца дьякона. Наоборот, он чувствовал себя гордо, называл всех нас дураками и так здорово пел во время пасхальной службы, что Василий Елизарьевич даже похвалил его за это. А мы, голодные и усталые, еле-еле тянули пасхальные песнопения, и в наших голосах не было радости воскресению спасителя.

После «Священной истории Ветхого и Нового завета» мы стали проходить катехизис. Учить его оказалось много труднее, чем молитвословие и «Священную историю». На первом же уроке отец дьякон стал объяснять нам, что бог есть дух — существо бесплотное, вездесущее, всемогущее, премудрое, всеведущее, пресвятое и преблагое. А потом долго растолковывал нам троичность божества.

— Твердо запомните, — говорил он нам, — что бог один. И нет ни другого, ни третьего бога. Но хоть он и один, но в трех лицах: бог-отец, бог-сын, бог-дух святой. Как это понимать? Именно так и понимать, как я говорю — бог один, но в трех лицах. Понятно это вам?