Ночью мне снился Шерегеш, лужайка с избушкой Матюгова и Ивочкина. Я с трудом продираюсь через валежник на голый гребень горы, где маячит старая сухая лиственница. И тут я вижу, как к ней медленно подходят два огромных мужика с топорами в руках. Я сразу узнаю в них Матюгова и Ивочкина. Они не торопясь подходят к дереву, обстукивают и обслушивают его со всех сторон. Потом вдруг сразу, как бы сговорившись, начинают в два топора с двух сторон рубить. Я хочу крикнуть им, чтобы они пожалели дерево, но у меня вдруг пропадает голос, хочу побежать к ним, удержать их — и не могу сдвинуться с места. А Матюгов и Ивочкин все рубят и рубят лиственницу, удары их топоров все сильнее и больнее отдаются в моих ушах. Вдруг послышался пронзительный скрип. Дерево качнулось, последний раз взмахнуло своими окостеневшими сучьями и со стоном рухнуло на землю.

Я закричал от страха и проснулся.

Глава 4 НА БОРОНЬБЕ

На другой день пришел к нам дядя Илья и завел с отцом длинную речь о своем работнике.

— Панкрашка, сукин сын, подвел меня, — жаловался он отцу. — Ушел в Безкиш к Митрофану Копылову. Знаешь, за речкой живет. К нему, подлюга, и ушел. Как, говорю, тебе не стыдно… Три года держал тебя, поил, кормил, как родного. А ты чего? Нанимался до покрова, деньги выбрал вперед, а теперича нате — перед самым сенокосом уходишь! Уж стыдил я его, стыдил, а ему хоть бы что. Вылупил глаза и бубнит одно: «Ухожу, и баста…» Вот как нынче пошло! Когда ты нужен, у тебя канючат: ссуди, дядя Илья… Подмогни. А когда взяли, так и в глаза не смотрят. Совсем испортился народ. Изнахратился!

— А Лукерья-то где? — спросил отец. — Ее тоже что-то у вас не видно.

— И Лукерья тоже раньше времени ушла. Как похоронила брательника, так и ушла. Вот и остались мы с Марьей одни. Туды надо, сюды надо. И на пашню, и на пасеку, и покос уж на носу. Хоть разорвись! Вот и пришел к вам одолжаться. Может, отпустишь Акентия поборонить денька на два? Все равно парнишко до покоса без дела. А мы с ним за два-то дня все и в Облавном, и под Тоном убороним.

Дядя Илья приходится троюродным братом отцу, а тетка Марья — двоюродная сестра дяди Ивана Ермилова. Так что кругом родня получается.

Но главное не в этом. Бывает, что родня близкая, а отношения далекие. Наша близость с дядей Ильей объясняется тем, что отец и дядя Илья в одних годах, вместе росли, оба охотники, вместе ездят белковать, рыбачить, медвежатничать. И, окромя того, мы соседи.

Живет дядя Илья через дом от нас, рядом с Крысиными. Дом у дяди Ильи крестовый, под шатровой крышей. Около дома двое ворот. По одну сторону ворота большие, нарядные, с узорами, с калиткой на железном засове. С другой стороны ворота похуже. Они хоть и исправные, но через них в ограде все видно как на ладони. В первых воротах у дяди Ильи открывается только калитка у самого крыльца, а сами ворота заколочены наглухо. Похоже, что они дяде Илье и не нужны, а поставил он их только для форсу, чтобы все видели, что у него такие же ворота, как у Меркульевых, у Родивоновых, у Точилковых и у других богатых мужиков.

А через вторые ворота дядя Илья въезжает во двор, загоняет и выгоняет скотину. Хоть ворота эти и похуже, а все-таки они у него, выходит, главные.

На дворе у дяди Ильи несколько амбаров, баня, избушка. На цепи около амбаров бегает собака. Эта собака очень злая и все норовит сорваться с цепи и искусать чужого человека. Кроме того, у дяди Ильи есть еще три кобеля белой масти и сучка Пальма. Эти собаки совсем не злые. Они, конечно, тоже на всех лают, но лают как-то беззлобно, главным образом для того, чтобы дядя Илья не думал, что напрасно их кормит. А сучка Пальма совсем хорошая собака. Как придешь к ним, она так и ластится. Дядя Илья очень балует Пальму за то, что она хорошо ищет ему белок в тайге.

На другой день дядя Илья пришел за мной ни свет ни заря, поднял прямо с постели и повел к себе. А дома у него уж и конь в телеге, другой уж под седлом, и еще два в хомутах. А у тетки Марьи уж и самовар готов. Она ласково сажает меня за стол, наливает мне чашку горячего чая, подает сливочник с молоком, угощает горячими блинами и придвигает маленькое блюдечко с медом. Понимает, что я боронить у них буду.

Я, конечно, немного стесняюсь и не сразу соображаю, что мне надо поторапливаться. Дую на горячий чай и на горячие блины и ем довольно-таки вяло.

А у дяди Ильи все получается как-то быстро. Не успел я оглянуться, как он уж опрокинул две чашки чая и проглотил несколько блинов.

— Ну, вот я и набросался. — И выходит из-за стола. Потом размашисто крестится на божницу, тяжело вздыхает и говорит: — Так давай, Кено, поторапливайся. А я буду помаленьку за ворота выезжать.

Через минуту я слышу: на дворе уж заскрипели «главные» ворота и радостно залаяли собаки. Гляжу в окошко: дядя Илья выводит на улицу коня, запряженного в телегу с боронами. Первая борона положена на телегу зубьями вверх, на ней вторая борона зубьями вверх, на второй бороне третья борона, и тоже как будто зубьями вверх. И все они привязаны к телеге веревкой. «Как же дядя Илья поедет на телеге… — соображаю я. — Неужто на зубья сядет?..»

А дядя Илья уж входит в дом, берет у тетки Марьи мешок с хлебом, котелок с чашками и ласково говорит:

— Ну, поедем, Кено. По холодку.

Тут я торопливо допиваю свою чашку, выхожу из-за стола, молюсь на божницу и поспешно одеваюсь.

— Ну, с богом, — говорит дядя Илья. Он берет свой мешок в левую руку и опять начинает размашисто креститься на божницу. И опять почему-то тяжело вздыхает. Потом вопросительно смотрит на меня. — Тебя что же, не учат богу-то молиться? Молиться ему надо, когда на пашню-то едешь.

Тогда я торопливо крещусь несколько раз на образа.

— Вот так-то лучше будет, — удовлетворенно говорит дядя Илья, надевает на голову старую замызганную войлочную шляпу и выходит в сени. Я следую за ним.

В сенях тетка Марья сует мне за пазуху несколько стряпушек и на мой недоуменный взгляд шепчет:

— Бери, бери! Голодный ведь вышел из-за стола-то, В дороге съешь.

Наконец мы выходим на крыльцо.

Три белых кобеля и ласковая сучка Пальма ждут здесь дядю Илью, чтобы сопровождать его на пашню. Они следят, куда он повернет с крыльца. Направо в калитку или налево, кругом дома, в ворота. А дядя Илья посмотрел на них и спросил тетку Марью:

— Собак-то кормила?

— Простокваши давеча наливала и хлеба по ломтю отрезала.

— Всякую тварь приходится кормить, — не то мне, не то самому себе говорит дядя Илья. — На доху держу. По масти подходят. Осенью думаю Сивоплеса звать да обдирать их…

— И Пальму тоже обдирать? — спрашиваю я дядю Илью.

— По масти не подходит. Хочу белую доху соорудить. А потом, Пальма за белкой, брат, хорошо идет. А этот падловник только на доху и годится.

И дядя Илья с досадой пнул одну из собак, которая с радостным визгом подпрыгивала перед ним, пытаясь лизнуть его хотя бы в бороду.

Как только дядя Илья повернул со своего крыльца кругом дома, собаки бросились вперед, выскочили на улицу и, не видя там никого из проезжающих, набросились на своих лошадей. Они лаяли на них оглушительно, но совершенно беззлобно, то ли потому, что им сильно хотелось лаять, то ли для того, чтобы показать свое усердие дяде Илье.

Однако дядя Илья не обратил на них внимания. Он подошел к телеге и тщательно упрятал свой мешок куда-то между борон, проверил, крепко ли стоит в задке телеги лагушка с водой, потом принял из рук тетки Марьи два старых шабура и шубенку, аккуратно свернул их комом и так ловко положил на телегу, что у него получилось удобное сиденье над зубьями борон. Потом он отвязал от задней оси оседланного Пеганого, схватил меня под мышки и одним махом посадил в седло.

— Ну, борноволок, держись! Конь смиренный. Только кусается немного. Так ты не зевай около него. А то как бы не тяпнул. Ну, ты! Смотри у меня! — погрозил он Пеганому, заметив, что тот угрожающе прижал уши. — Я тебе покусаюсь!.. — и ткнул коня кулаком в морду. Остальных двух коней дядя Илья привязал сзади за моего Пеганка, так что они оказались у меня на поводу — один с правой, другой с левой стороны.