Изменить стиль страницы

Самым молодым из четверых был Иван Бого, с Украины. Он дезертировал из армии, решив бежать на Запад через Чехословакию. Граница находилась в сорока семи километрах от его части. Бого с товарищем перешёл границу, и они решили отдохнуть, находясь в километре от спаханной полосы, по ошибке думая, что они уже в Чехословакии. Здесь их и задержали.

И ещё было два москвича. Игорь, лет тридцати, с пышной черной шевелюрой и бородкой, обвинявшийся в том, что реставрировал и продавал картины иностранцам, это было очень серьезное обвинение — до пятнадцати лет лагерей.

Вторым был пожилой Миша, часто напоминавший, что он, как и Игорь, еврей. До ареста он работал в торговом представительстве при посольстве Советского Союза в Канаде. Застав с любовником свою супругу, он в порыве ревности зарубил его, а её покалечил. Было видно, что он сильно переживал из-за этого и постоянно повторял:

— Меня, наверно, расстреляют.

В этот же день меня вызвали на беседу к врачам. В кабинете сидели люди в белых халатах: заведующая 4-го отделения профессор Маргарита Феликсовна Тальце, рыжеволосая врач Зинаида Гавриловна и третий врач — Альфред Габдулович.

Врачи пили чай из белых фарфоровых чашек и, как бы разговаривая межу собой, задавали мне вопросы.

— Кто твой кумир? — спросила профессор.

У меня не было кумира. Я подумал, раз профессору нужен кумир, пожалуйста, получайте:

— Мик Джагер из группы «Ролинг Стоунс», — ответил я.

— Зачем ты себя порезал в военкомате? В знак протеста или в армию не хотел идти? — отпивая из чашки чай, с иронией в голосе, улыбнувшись спросила она.

— Да, в знак протеста, — сказал я неправду. — Я против военных и войн. Я хочу, чтобы люди во всех странах мира отказывались служить в своих армиях.

Так считали хиппи, но только не я.

— Знаешь ли ты, что переход государственной границы-это преступление? — продолжала задавать вопросы профессор, два других врача делали пометки в своих тетрадях.

— Конечно, нет! Мы перешли границу с целью попутешествовать. Граница между государствами должна существовать только с одной целью — распространять собственные законы, к примеру, законы Украины и России, а границу мы пересекаем свободно.

— Это одно государство — Советский Союз! — возразила рыжеволосая врачиха. — Даже звери имеют свои границы и ревностно их охраняют! А как же люди могут жить без границ? — продолжала она.

— А как хиппи в Непал ездят? — перебил её я.

— Что вы собирались делать за границей? На какие деньги жить? — продолжала профессор.

— Посмотреть страны, города, а потом вернуться домой в Кривой Рог, а жить мы собирались за счет случайных заработков или примкнуть к хиппи.

— У тебя кто-нибудь в семье болел психическими заболеваниями? — задал вопрос Альфред Габдулович.

— Да, конечно! — уверенно ответил я.

— А кто именно был болен? — серьезно спросил врач.

— Дед у меня был болен и при том неизлечимо, — грустно произнес я.

— А чем именно?

— Большевизмом, от большевизма и умер.

— Саша! Но ведь это не болезнь! — возразили врачи.

Я вспомнил одну нашу родственницу, но только не по генетической линии, которая была психически больна.

— Тетя у меня была. Она покончила жизнь самоубийством, но это было очень давно, — быстро доложил я.

Все врачи записывали что-то в своих тетрадях.

— Хорошо! Ты свободен, — сказала профессор.

Прошла первая неделя моего пребывания в Институте им. Сербского. Я должен был находиться здесь ещё четыре недели для прохождения экспертизы и был согласен с зэками, называвшими институт курортом. Кормили хорошо. Правда, здесь не было радио, но это как раз мне и нравилось. По утрам не гремел гимн Советского Союза, не было слышно моралистов с передачами «Писатели у микрофона», не было газет, зато была библиотека, где сохранились книжки, не затронутые цензурой. Каждый день нас выводили на двухчасовую прогулку в уютный прогулочный дворик. За кирпичным желтым забором стояли жилые дома и высокие, с пожелтевшей листвой деревья.

Брат мой был в соседнем отделении. В беседах с врачами он тоже постоянно задавал им вопрос:

— Когда вы нас отправите в Америку?

Врачи ему пытались объяснить, что это — медицинский институт и выпустить его в Америку они не в силах.

Самыми общительными в отделении были няньки-старушки. Милые, лет под семьдесят, типичные московские старушки. Целый день они еду раздают, в игры с нами играют, интересные истории рассказывают о тех людях, кого здесь встречали. Мне нравилось беседовать с ними, особенно тогда, когда я хотел, чтобы о нашем разговоре быстро узнал врач. Бабуся, слушая тебя, всегда на твоей стороне. Потом она видит, что все, что я ей рассказал не запомнит, её быстро подменяет вторая, а разговор продолжается. Первая бабуся бежит в свою каптерку и быстро запись делает, затем возвращается и подменяет свою напарницу.

За несколько недель я привык к своими новыми товарищам и было печально с ними расставаться. Окончилась экспертиза у торгпреда Миши. Он раньше жил в Канаде, посещал Соединенные Штаты и много рассказывал нам об этом. Я запомнил одну его фразу:

— Мусорщик утром едет на мусоровозке, пластиковые мешки в неё забрасывает и за это ему платят шестьсот долларов… в неделю, а я — дипломат, получал шестьсот… в месяц!

Отчаянно сопротивлялся получить штамп дурака Альдигис Жипре. Его лечащий врач Светлана Макаровна, молодая симпатичная женщина, всегда модно одетая, искренне хотела ему помочь.

— Альдигиз, тебе же будет лучше в больнице, чем в лагере, — сказала она ему.

— Не надо мне вашего дурака! Я лучше оставшиеся семь лет в лагере досижу, — возражал он.

Каждый день при виде врачей Жипре требовал от них отправить его поскорее на зону и протягивал очередную жалобу на имя прокурора о том, как он был избит надзирателями в следственном изоляторе Пермской области, когда там возник пожар.

Наступил понедельник последней моей пятой недели. Я снова был на беседе. Никто не пил чай на этот раз. За столом сидел щуплый седой старенький человек — светило советской психиатрии — профессор Лунц, рядом с ним был мой врач, Альфред Габдулович и рыжеволосая Зинаида Гавриловна.

— Выбирай: десять лет пребывания в больнице или десять лет лагерей, — предложила Зинаида Гавриловна.

— Зачем мне десять лет больницы, я уж лучше трояк в лагере отсижу, — сказал я. 

— И брата на десять лет втащил, — добавила она.

— Почему на десять, если восемьдесят третья статья — до трёх? — не соглашался я.

На чем моя экспертиза и закончилась. Я вышел из кабинета с полной уверенностью, что я сдал экзамен и получил диплом дурака в Институте им. Сербского.

27

ЭТАП НА СЕВЕР

Я не ошибся. В Лефортовской тюрьме КГБ после экспертизы меня поместили совсем в другую камеру. Теперь на обед мне выдали больничный паёк, а не ту баланду, которую я выливал в унитаз.

— Значит я — сумасшедший!!! Скорей бы решение суда и на больничку.

В Лефортово на этот раз мы задержались недолго.

С братом я встретился в столыпинском вагоне, мы оказались в соседних тройниках. Сидели по одному, хотя рядом отсеки были перегружены заключенными, они, как селёдки, лежали на верхних полках.

— На спец. поедем, — печально сказал Миша.

— На какой спец? — не понял я.

— В Днепропетровский спец. по месту жительства, вот увидишь.

Я ничего не знал о существовании спецбольниц, хотя по зарубежным радиоголосам слышал фамилии многих людей, помещенных за инакомыслие в сумасшедшие дома — генерал Петр Григорьенко — Черняховская больница, Леонид Плющ — Днепропетровская больница, но это же не спец, а обыкновенные психиатрические больницы.

— Откуда ты это взял? — переспрашивал я брата.

— Человека к нам в отделение из Днепропетровского спеца привезли перед самым моим отъездом и он сказал, что лучше не попадать туда, страшное место, а по нашей статье меньше пяти лет там не держат.