У противоположной стенки стоял стул, на который мне предложили сесть.

— Мы вам всем передачи привезли и от Толика родителей тоже, — робко начала мать.

— Что же вы это так! Зачем себя в тюрьму посадили? — спрашивал отец. Для него моё желание добраться до Америки всегда было ему непонятным.

— Три дня проведенные в Финляндии, даже в тюрьме, ещё больше убедили меня в моей правоте. Я не хочу и не буду жить в стране насильственного счастья, — сказал я.

— А как же мы? Вы о нас подумали? С кем мы здесь одни останемся на старости лет?-спрашивал отец.

— У меня в этой стране нет будущего. Я здесь никогда не женюсь, потому что я не хочу иметь детей-рабов, как мы сами.

— О чем ты говоришь? Все живут, люди, как люди, работают, учатся. Чего тебе надо? Непонятно! — возразила мама.

Следователь, молча наблюдая, попросил заканчивать свидание так как должны были привести брата. Свидание с ним мало чем отличалось, может только брат не так эмоционально говорил, как я. Он обычно говорил продуманно, спокойно.

Майор Ефимов видел в моих родителях самых настоящих советских людей. Он понимал их горе и пытался как-то облегчить его.

— Мне ваши ребята больше нравятся, чем Романчук с Сивковым, ваши — честные, а те — себе на уме, — сказал он им на прощанье.

После встречи с родителями я вернулся в камеру расстроенным может оттого, что люди, которые тебя любят не понимают тебя. Они не видели себя рабами, им даже нравилось быть такими и жить так, как они жили.

Сидеть в прокуренной, набитой людьми камере мне надоело до чертиков, хотелось что-то изменить.

— Слушай, Брыков, как ты думаешь, что менты мне сделают, если я в них кружку запущу? — спросил я седоволосого Мишку, с которым сдружился.

— Зачем тебе это надо? — удивился он.

— Сам знаешь, почему столько времени прошло, а нас психиатру не показывают?

— Делай, только не на этой смене. Сейчас смена Гвоздева. Дадут крепко. Подожди лучше до вечера, — советовал он, зная всех надзирателей.

— Парашу! Дежурный, парашу выноси! — приоткрыв дверь командовал Джуди. Параша — это обыкновенный бак с крышкой, в таких хозяйки дома вываривают бельё, а здесь в него бросали мусор и туалетную бумагу. Джуди — кличка надзирателя худого, как спичка, маленького крикливого и подлого мента. Он мог прильнуть незамеченным к глазку камеры и часами наблюдать, выжидая жертву. Затем в камеру врывалась толпа мордоворотов — надзирателей и Джуди радостно тыкал пальцем:

— Хватай этого, вот он! Бей его, бей!

Джуди сам никогда никого не колотил, он просто боялся быть рядом с нами.

— Ты, чучело! Закрой дверь с той стороны! — крикнул я ему и запустил в него пустую алюминиевую кружку. Кружка ударилась в металлическую дверь, пролетела перед его носом и со звоном покатилась по коридору. Перепуганный Джуди с криками понесся в дежурную комнату за подмогой. В камере наступила тишина.

— Ох, дадут они тебе сейчас… — с сочувствием в голосе сказал Брыков.

Я сидел на своей верхней шконке и ждал. За месяцы проведенные в следственном изоляторе я заметил, что все без исключения надзиратели относятся ко мне иначе, чем к моим сокамерникам. Я мог держать руки в кармане, а не за спиной, как положено по правилам, мне делали только замечание, а любой другой за подобное получал сразу больно под рёбра ключом. Я думаю надзиратели побаивались злоупотреблять своим служебным положением с подопечными КГБ, поэтому я таил в себе надежду, что и сейчас всё обойдется без столь суровых последствий.

В коридоре был слышен топот приближавшихся сапог. Загремел замок и дверь распахнулась настежь.

— Вот он! Вот он! Хватай его! — кричал Джуди, указывая на меня.

— Выходи! — и, натянув фуражку на лоб, ринулся ко мне дежурный по корпусу, здоровый и свирепый, как бык, мужик. Быстрым движением он выволок меня из камеры и сразу несколько рук вцепились так, что я полетел ласточкой по коридору, отметив про себя, что колотят не больно, больше для страха.

— Ты зачем кружку в контролера запустил? — допытывались они.

— Какая кружка? Ничего я не кидал! Вы всё придумали! — отпирался я.

— Отпустите брата! — услышал я голос Миши и сильный стук в дверь одной из камер.

— Ещё один просится. Кто это там стучит? — крикнул надзиратель.

Меня заперли в маленький тесный боксик. В коридоре слышалась возня, но быстро утихла. Корпусной вернулся довольно быстро.

— Десять суток карцера, — сообщил он.

21

В КАРЦЕРЕ

Камеры карцера находились в полуподвальном помещении тюрьмы. Лампочка тускло освещала стены грязного цвета. Они были заштукатурены «под шубу», чтобы попавший сюда не мог оставить надписи на них. Раньше я слышал, что в раствор для штукатурки добавляли соль и теперь мог в этом убедиться, стены были влажными и холодными. К стене была пристегнута металлическая шконка, опускать её мог только надзиратель. Был маленький стол со скамейкой, узкое окно с решеткой без стекол. Ржавая параша воняла аммиаком вековой мочи. Пол был из каменных плит черного цвета и вытоптан ногами до блеска.

Я сидел на скамейке и рассматривал внимательно царапины на столике: «Вошедший не печалься, уходящий не радуйся!», — прочитал я одну из них. На мне были потрепанные кеды и хлопчатобумажный зековский костюм. Тело от сырости начинало быстро мерзнуть. Я начал ходить взад и вперед. Три шага до стены с окном и обратно три шага до двери. Разогревшись от ходьбы, я садился отдыхать. В подвальную тишину иногда прорывались приглушенные звуки смеха, хлопанье кормушек. Прозвенел звонок отбоя, надзиратель отстегнул шконку, сделанную из пяти узких полос железа в длину и семи в ширину. Матраса и постели в карцере не было.

Я мог теперь лечь спать до семи утра, однако металлические полоски врезались в тело. Я натянул куртку поверх головы, свернулся клубком и глубоко дышал, пытаясь согреть себя теплым паром, но холод и боль от металла брали своё, я вскакивал и снова… взад и вперед.

Ночью в коридоре кого-то сильно колотили. Били двоих, это я понял, когда их затащили в соседнюю камеру. Их продолжали колотить в карцере, а они орали разными голосами, как в хоре.

К утру я был, как зомби, а зубы стучали от холода так, что я ничего не мог сказать внятного, когда появился надзиратель в дверях и потребовал вынести парашу на слив в туалет. Подали кружку кипятка и пайку хлеба — это была вся еда на целый день. Кипяток и хлеб согрели тело. Я задремал.

— На что жалуетесь? — услышал я женский голос.

За стенкой жаловались:

— Доктор, посмотрите как меня избили, всё тело чёрное. У меня тоже! Смотрите!

— Ребята! Вы такие молодые, а так плохо себя ведете, ведите себя лучше и синяков тогда не будет, — посоветовала врач и открыла мою кормушку.

Я успел уже сильно простыть, болело горло, из носа текло. Врач выдала мне таблетку стрептоцида и вышла. Моими соседями оказались двое малолеток. Они были наказаны за то, что выломали из шконки металлический прут.

— Где здесь Советская власть? Избили и пожаловаться некому, — сказал один из них за стенкой.

— Ребята! Как вам не стыдно такое говорить?! — услышав это возмутилась женщина-надзиратель. — Кто вам дал право Советскую власть ругать?

— А что нам эта власть дала? — в разговор вступил второй малолетка. — Кроме вот этих синяков, она нам ничего не дала.

— Нет, ребятки, она о вас постоянно заботится. Нет, чтобы учиться, — вы в тюрьму лезете.

— Нужна нам больно ваша Советская власть! — кричали ей малолетки, желая посильнее позлить её.

— Я к корпусному пошла доложить как вы всё ругаете, — сказала она.

— Тётенька, не надо! Мы больше не будем! — кричали они ей вслед.

— Что за шум здесь? — Это был корпусной, мордоворот Гвоздев.

— Вот эти двое, — указала надзиратель.

— Значит власть ругают?!… Ладно, вот сейчас попью чайку, а потом разберусь с ними.

Он вернулся и минут десять давал им урок уважения к власти, а малолетки усваивали этот урок и по очереди громко орали.