— Лежи. Не двигайся.
Они замерли. Кроваво позади них рдело догорающее пожарище большого терема. Разрушенный монастырь остался далеко. Частый топот копыт, крики татар, плач людской, треск пламени вокруг сливались в непрерывный гул, что ходил волнами. Иногда казалось — тяжкий стон поднимался от земли: Киев в потопе, в пожаре и гибели!
— Не шевелится, — прошептал Роман. — Уж сколько смотрю — бревном лежит. Наповал ссадили.
Ксения смотрела через улицу, куда он показывал. Там, у забора, вытянулся неподвижно громадный татарин. Еще раньше, когда они, приближаясь, пересекли большое подворье, подползли, затаились у разрушенной стены погорелой избы, — татарин вылетел из-за угла на улицу. Но бег коня был неровен, и Роман увидел — в груди у конного торчит, подрагивая, глубоко вошедшая стрела. Поравнявшись с ними, всадник вдруг завалился назад, вбок и тяжко рухнул на бревенчатый настил мостовой. Конь ускакал.
— Жди, — прошептал Роман и тут же пополз через улицу. Ксения увидела — он наклонился над татарином, приподнял его, перевалил в пролом в заборе и сам исчез там же. И надолго пропал.
Ксения лежала ни жива ни мертва. Ее била дрожь, и минутами она словно забывалась, но и в забытьи судорожно прижимала к себе завернутую в холстину книгу и еще узелочек малый с одеждой и в ней — глиняный ангельский образ, что фряжский купец подарил прошлой осенью. Год это было всего назад, а кажется теперь — век.
Она вдруг задремала, как в омут упала, и проснулась от тихого толчка. Взглянула, не понимая, и тут же дико закричала: над ней склонился громадный татарин в чапане, и малахай его заслонил полнеба, и в руке его была камча.
— Не кричи. Это я.
Опомнилась. Узнала Романа. Но, и узнав, все нет-нет и вздрагивала: так необычен, так страшен был он в татарском обличье.
— Вставай, поведу тебя как полонянку.
Она не понимала, но повиновалась ему.
Роман меж тем крепко прикрутил ей к бокам руки тонким волосяным татарским арканом. Ухватил другой конец веревки, взял себе ношу — и книгу, и пожитки — и потянул за собой.
Он вел ее не таясь, бормоча сквозь зубы невнятные слова, ругательства, мольбы и проклятья. Она же брела за ним будто во сне, откинувшись назад, широко раскрыв глаза.
И они шли, и то мрак ночной, зимний, стылый, то свет пожарищ падал на них, и видели они, как захлебывался в крови, горел и умирал Киев.
— И вот, братья, битва чудная, — доносился до Ксении голос Романа, сорванный, хриплый. — Потягнем за всех! За всю Русь, за весь свет божий.
На них уже никто не смотрел. Обгоняя, пронеслись мимо конные. Навстречу трое пеших татар проволокли так же, на арканах, связанных женщин. Выйдя на площадь, увидели, как, раскачивая бревно-таран, била татарская ватага в запертую дверь уцелевшего терема. Из окон его еще прыскали стрелы. Высадили дверь татары, кинулись в пролом. Послышался лязг мечей. Гибли последние живые, оборонявшие город.
— И вот прилетят птицы небесные, — безумно бормотал впереди нее Роман, — да напьются крови человеческой. И придут звери лесные да возхотят тела людского. Но сроки еще не пришли. Знайте.
Они миновали Ярославов город и Владимиров город, и спуск Лыбеди и Почайны и пришли в разрушенный и сожженный посад на Подоле. Становилось все темнее. И хорошо был виден оттуда весь холм, где стояли главные татарские шатры. И там горели огни, слышались клики.
Ксения еле переставляла ноги. Ее одолевали усталость и холод, и смутно ей было. Они отошли уже далеко, когда Роман наконец развязал ее. Вокруг было пустынно, темно, безмолвно. Хрустел под ногами снег. Они спустились по обрывистому берегу к Днепру. Незамерзшая громадная река простиралась перед ними. Черная вода неслась мимо с клокотанием.
Сил больше не было. Временами Ксения забывалась надолго и помнила то, что было в ту ночь, уже только обрывками. Вот появляется вдруг из белесого сумрака большой черный челн. Это Роман приводит его сверху и сносит ее в челн. И плывут они через Днепр, и она слышит, как сердито плещет за бортом вода. И длится это целую вечность: ветер, плеск, клубящееся небо в вышине и тяжелое прерывистое дыхание Романа.
Он без устали гнал челн к далекому восточному берегу. И все так же, сквозь полузабытье, слышался голос его безумный:
— Не озирайся… Побегше не уйти. Слушай крик живых, но страшнее его клич мертвых. И все пали… И с мечами в руках — и Никифор Кыянин, и Олекса Святославец, и Климент Смолятич, и монах Теофил… А ты забыл… Но помни, что рек Христос: если царство разделится, не может стоять…
Очнулась Ксения уже через много часов, днем, у мужика-бобыля в лесной одинокой избе, куда ночью, уже совсем изнемогая, принес ее Роман.
Из зева печи глядели красные уголья. Голубые, розовые перебегали по ним огоньки, будто манили. Ксения подняла взор, увидела на чистой белой скамье Романа. Он смотрел на нее. Голова его повязана белой тряпицей. Лик темный, уста запеклись. Глаза остановились, замерли, и в них — киевское пожарище.
— Пить, — сказала она.
Звероватый мужик — рядом с Романом на скамейке сидел нахохлившись и на нее глядел — тут же сорвался, из сеней корец деревянный с водой принес, бережно ей подал.
Ксения отпила глоток, другой, кивнула, опять на лежанку откинулась. Вода холодна оказалась и вкусна.
И долго Ксения смотрела на Романа, и он на нее смотрел же.
— А поп здесь где поблизости есть? — спросила тихо, внятно, раздумчиво.
— Нет, дочка, — быстро отозвался мужик. — Попа здесь близко нет. А на Угринском погосте, верно, есть. Там и церковь стоит на ручье. А зачем вам поп?
— Ну как же? — Ксения усмехнулась укоризненно. — Роман-то меня ведь в жены берет. Разве он тебе не говорил? А где уж тут без попа обойтись? Обвенчать, чай, должен? Или нет?
— Должен, — выдохнул Роман, — должен.
Он опустился на колени, стал ей руки гладить.
— А что мы деда книгу спасли, это я тебе будто дитя родила, — говорила Ксения, и глаза ее, полные алмазных слез, чудно блистали. — И срок потом придет, и будет у нас свое дитя. И будет ребеночек наш расти да радоваться. А мы все вместе на север пойдем и книгу понесем. И в иной город придем и братии отдадим. Поклонимся и скажем: примите, чтоб знали люди, откуда пошла Русская земля.
В избе у мужика стоял большой стол, чисто выскобленный. На столе был расстелен белый плат. На нем возлежала та книга, про которую говорила Ксения. А рядом — женщина с крыльями из жженой красной глины. На голове ее — венок, а в руке — ветвь пальмы…
А волоковое оконце мужичьей избы уже наливалось ярким розовым светом — взошло солнце.
Татарские тумены шли на запад. И ставка Батыева двигалась туда же.
Угрюмым частоколом стояли вокруг в зимнем убранстве леса. Батый в сопровождении многочисленных всадников ехал по лесной дороге. Под ним был его любимец, карий небольшой жеребец, ходкий и выносливый. На плечах — простой бараний тулуп. Крытая алым сукном шуба была упрятана в тюки обоза.
Батый был задумчив и мрачен. Араб из Багдада уклонился от чести сопровождать татар далее на запад. Сослался на нездоровье.
Они простились накануне. Батый богато одарил ученого араба и еще раз предложил ему вместе отправиться в поход. Если он не может ехать верхом, для него будут устроены носилки на лошадях или шатер на верблюде.
Араб отрицательно покачал головой.
— Я видел достаточно, — сказал он. — А впереди, сколько бы я ни проехал с вами, будет то же самое. Конец тоже известен.
— Что ты хочешь сказать? — насупился Батый.
— То, что ты думаешь и сам, — ответил араб, и лицо его при этом дрожало.
— Откуда ты знаешь, что я думаю?
— Одинаковые причины имеют одинаковое действие. Конечно, ты сильнее и моложе меня, и тебя соблазняет желание испытать судьбу и, может быть, даже вступить с ней в единоборство. Но ты, так же, как и я, видел стены Киева и тех, кто был на стенах. Я имею в виду русов. И ты знаешь их лучше, чем я. Уж сколько лет ты воюешь с ними. Судьба изменит вам, сколько бы времени ни прошло. И ты знаешь это.