— А ты, выходит, не сробел, остался. Выкладывай, каково жил, паря?

Взбудораженный происшедшим, Федос говорил сбивчиво, вразброс, начинал одно, перескакивал на другое. Многое хотелось ему поведать про свои мытарства, только без особых слов было видно: трудно жил и немало испытал Федос Лобода за эти годы.

Так вот и повстречались они вторично спустя почти тридцать лет, на таежной тропе, по которой один из них уверенно шел вперед к намеченной цели, чувствуя себя полновластным хозяином жизни, а другой чуть было не забрел по этой же тропинке бог знает куда…

Многое увидел, многое пережил Егор на многоперстных партизанских тропах. Самой горькой вестью, которая долетела однажды в тайгу, была весть о том, что осенью 1918 года интервенты злодейски убили любимца владивостокских рабочих Костю Суханова. В день его похорон, проходивших под усиленным белогвардейским конвоем, на Орлином Гнезде кто-то поднял красный флаг. Ледяной ноябрьский ветер раздувал кумачовое пламя, и оно полыхало как раз над тем местом, где группа портовых рабочих слушала слова правды из уст студента Кости Суханова.

Видели флаг и рабочие, хоронившие Суханова далеко от города, под сопкой, в глухом, нехоженом месте: власти боялись даже мертвого большевика. Люди пели похоронный марш, слова его подхватывали политические узники в тюрьме, но звучала эта печальная песня победным гимном: народ верил в правду и в красное знамя революции.

И победа пришла. С истерзанной, измученной земли Дальнего Востока были сброшены в море последние интервенты и их белогвардейские прислужники. И, как всегда, отец и сын Калитаевы вместе воевали с врагом. Егор командовал партизанским отрядом, а Степан тайно изготовлял оружие и боеприпасы для этого отряда в цехах Дальзавода — так с девятнадцатого года стали называться судоремонтные мастерские, первый цех которых был построен еще Прохором Калитаевым.

Отец Егора не дожил до победы всего десять дней. По чьему-то доносу он и несколько других подпольщиков были схвачены контрразведчиками и брошены в застенок плавучей тюрьмы, устроенной на канонерской лодке «Манчжур».

Арестованных было много, контрразведчики не управлялись и на помощь себе вызвали несколько пехотных офицеров.

Степана допрашивал и пытал капитан Рядовский, у которого когда-то служил в минной роте Егор. Допрашивал он его в кочегарке «Манчжура». Степан стоял босыми окровавленными ногами на раскаленном кожухе котла, который он однажды ремонтировал.

Степан угрюмо смотрел в слегка отечное, но все же красивое лицо Рядовского, и в сознании старика не укладывалась мысль, как этот человек с красивым лицом и задумчивыми глазами способен так бесчеловечно обращаться с арестованными. «С безоружными воевать нехитрая штука», — думал Степан.

— Согрелся? — осведомился Рядовский. — Я вижу, что ты согрелся, голубчик. Теперь можно принять морскую ванну.

Степан догадался, что означают эти слова.

Его вывели на палубу. Здесь он увидел знакомых — рабочего-дальзаводца и грузчика из Владивостокского порта. Их связали вместе, потом расстреляли и сбросили за борт.

Степана связывать было нечем: не осталось уже ни линьков, ни проволоки — все было израсходовано. Рядовский приказал расстрелять Калитаева, не связывая его.

— Далеко не уйдет — море.

После залпа Степан рухнул в воду. На мгновение показалась его голова, он был жив.

— Его-о-ор! — позвал Степан предсмертным криком сына, и голос старика был слышен далеко: на море всегда бывает хорошо слышно. Попробовал взмахнуть рукой, будто хотел плыть, но это уже была агония.

Старик тяжело погрузился в воду, и по солнечной, осиянной поверхности бухты расплылось розовое трепетное пятно.

18

Пароход огласил рыдающим медным воплем сопки Русского острова, и в них долго после гудка мыкалось неприкаянное эхо.

Алексей Дмитриевич Изместьев прислушался к неурочному, загадочному гудку. Рейсовые катера «Инженер» и «Стрелок» ходили между Русским островом и Владивостоком в строго определенные часы, расписание никогда не нарушалось. У каждого парохода был свой собственный голос. Подавали они его в положенные часы, и жители Русского острова определяли по гудкам время.

Снова плачущий, встревоженный крик парохода. «Кажется, началось», — подумал Алексей Дмитриевич и подошел к окну.

В предрассветном осеннем сумраке возникло движение: со стороны казарм бежали к пристани, как поднятые по тревоге, солдаты; воздух постепенно оглашался криками, тишину утра растоптали скрипучие, стучащие, звенящие подковами грубые солдатские сапоги.

Подошел внук Алексея Дмитриевича — Сергей. Приник к окошку, вслушивался в сумбурный шум и гомон, сквозь который одиноко и тоскливо пробивалось виолончельное гуденье проводов на телеграфных столбах, шагающих по дороге на Подножье.

— Мы пойдем сегодня ловить рыбу? — спросил Сергей.

— Обязательно. Одевайся, — ответил Изместьев. Ему хотелось узнать, что происходит на пристани.

Обширный плац по соседству с бетонным причалом заполнялся прибывающими солдатами. Алексей Дмитриевич с трудом пробивал себе дорогу в галдящей, матерящейся, пьяно вскрикивающей толпе, ничем не напоминавшей регулярное войско. На офицеров и их команды никто не обращал никакого внимания. Каждый думал лишь о себе, видя в любом соседе справа или слева своего соперника, который, чего доброго, сумеет первым пробраться на спасительную палубу парохода.

Начиналось паническое бегство остатков разгромленной, деморализованной белогвардейщины.

— Алексей Дмитриевич, голубчик, я везде вас ищу, — услыхал Изместьев голос Рядовского. — У меня к вам просьба.

Рядовский, заискивая и унижаясь, просил Изместьева помочь посадить на какой-нибудь из пароходов Добровольного флота свое семейство:

— Вы пользуетесь огромным авторитетом у морской братии. Вам это ничего не стоит. А я — беспомощен. Сам уеду вместе со своей частью. Но мама, жена, сын… Умоляю… На пароход можно попасть либо силой, либо хитростью.

Алексей Дмитриевич хмурился и молчал. Что он мог сделать сейчас, когда рушились отношения, рвались связи, когда за какие-нибудь час-полтора весь остров буквально потерял голову. Старик огляделся по сторонам. По галечному берегу, увязая колесами в мокнущих кучах водорослей, тащился экипаж. В нем сидел тучный мужчина — видный чиновник, близкий друг главарей правительства — братьев Меркуловых. В руках он держал саквояж. «Налегке, однако», — подумал Изместьев.

— Присматривай как следует за домом. Скоро вернемся, — напутствовал кучера тучный чиновник.

Появилась семья Рядовского. Тоже налегке. Мать держала на руках завернутую в гарусную шаль ангорскую кошку. Соседка Изместьева, вдова офицера-колчаковца, растерянная, испуганная, прибежала на пристань с горшочком цветов — какое-то редкое, нежное японское растеньице.

— Ненадолго уезжаем. Все уляжется — вернемся. Американцы не допустят большевиков, — хорохорился кто-то из беглецов. — Здесь остается американская миссия.

— Боже мой, боже мой! — всхлипывала мать Рядовского. — Куда нас гонят?..

К ней подошел полупьяный офицер, звякнул шпорами и, паясничая, сказал:

— Гонят, мадам, к дьяволу в пекло. Не волнуйтесь. — И выкрикнул с надрывом: — Сволочи союзники! Продали. Черта лысого они нам помогут теперь! И миссию американскую вытурят, как нас с вами.

— Не роняйте достоинства! — зашипел на офицера Рядовский. — Солдаты слушают.

Но солдаты не слушали. Они сжимали в руках винтовки, будто собирались идти в штыковую атаку…

Алексей Дмитриевич стоял на берегу: на пристань, где он всегда рыбачил, пройти было невозможно.

— Как же с моей просьбой? — напомнил о себе Рядовский. — Может, захватите моих, Алексей Дмитриевич?

— Но я никуда не уезжаю, — разглаживая свою «макаровскую», на два клина, бороду, ответил Изместьев.

— Вы с ума сошли? — непритворно ужаснулся Рядовский. — Придут красные — вобьют вам гвозди в плечи: вы же носили погоны!