Больно.

- Или ты думаешь, что вправду что-то да значишь для него? Таннис, ты игрушка и игрушкой останешься. Он - нелюдь, ты - человек… у вас ничего общего.

…кроме прожитого года, а это триста шестьдесят пять дней воспоминаний.

А будет больше.

- Он сделал мне предложение.

- Вот как? - удивленно приподнятая бровь и ухмылка, которую тянет стереть пощечиной. - Поздравляю. Но… вряд ли его семейка одобрит этот брак, Таннис. И значит, ему придется уйти. Где вы будете жить?

- За Перевалом…

- За Перевалом, - мечтательно протянул Освальд. - В небольшом уютном домике… быть может, на берегу моря поставленном. Он найдет работу, для псов работа есть всегда, а ты станешь хозяйством заниматься. Розовая сахарная жизнь, правда?

- Заткнись.

- Нет, - он вскочил и обошел столик. Встав за спиной Таннис, Освальд наклонился, теперь он шептал на ухо. Раскаленные злые слова. - Кто еще тебе скажет правду, малявка? Для того ведь и нужны старые друзья. Подумай сама, загляни в себя. Ответь. Как скоро ему надоест эта жизнь? Он ведь к другому привык, домашний славный мальчик… избалованный… ты думаешь, он тебя любит? Нет, Таннис… у него отобрали игрушку, и он готов на все, чтобы вернуть ее себе.

Руки на шее.

Холодные. Скользкие. С шершавыми бляшками, не мозолей, но сыпи, которая не прошла.

- А когда игрушка вернется, то… как быстро ему станет скучно? Работа… и дом… ты… он ведь не умеет жить вне рода… он начнет скучать по шампанскому, омарам и белым накрахмаленным рубашкам. Костюмчикам своим, на заказ сшитым. Ужинам в кругу семьи… не той семьи, которая будет… нет, Таннис, признай, что ваш брак - это просто смешно!

Горько.

И он умеет делать больно, ее старый друг, который стал врагом. За что?

Не плакать.

И дышать глубоко, успокаивая себя. Как там учили? Вдох и выдох… и гнать сомнения, разбуженные этим тихим шелестящим голосом. Не поддаваться.

- Упрямая, - пальцы гладили шею, а Таннис не способна была отделаться от мысли, что им, пальцам, ничего не стоит шею сломать.

…или гортань раздавить.

Или просто сжать горло, запирая воздух.

Но Освальд отступил.

- Подумай, Таннис, - сказал он, глядя сверху вниз. - В следующий раз, прежде чем отвечать мне, хорошенько подумай.

Непременно.

- И завтра постарайся вести себя достойно.

- А что завтра?

- Таннис, - мягкий насмешливый упрек. - Я же тебе говорил, мама умерла. И завтра у нас похороны… большой день. Важный. Поэтому отдыхай… спокойной ночи.

Спокойной.

А дверь, как и прежде, запер. Не доверял, должно быть.

После ухода Освальда Таннис несколько секунд сидела, глядя в тарелку, затем тарелку взяла и с наслаждением швырнула в стену.

Твою мать… вот влипла.

Козел великодушный.

Ничего. Выпутается. Как-нибудь… и Кейрен обещал… он не стал бы раздавать пустых обещаний.

Старая баржа знавала и лучшие дни. Памятью о них остался позеленевший корабельный колокол, массивный сундук с покатой крышкой и пара резных стульев. Небрежно наброшенные на них куски холстины прикрывали истлевшую обивку и клочья конского волоса, выглядывавшие из дыр.

Скрипела палуба.

И выкрашенные в нарядный зеленый цвет борта, просели низко.

На носу баржи сидела девушка в роскошном бархатном платье. Сидела неподвижно, сцепив руки на груди, глядя на мутную бурую воду, на ледяное крошево.

- Ты не замерзла? - Олаф набросил на плечи девушки плащ.

Она не шелохнулась.

Рыжие волосы, бледное неподвижное лицо.

И плащ медленно сползает, но удержать его не пытаются. Девушка, кажется, вовсе не ощущает холода.

- Ты бы доктору ее показал, - Инголф стоял, опираясь на грязный борт, и сковыривал ногтем рыжее пятно ржавчины.

- Обойдусь и без твоих советов.

Инголф лишь хмыкнул. Он был настроен вполне себе миролюбиво, хотя обстоятельства менее всего к миролюбию располагали.

- И место мог бы подобрать поприличней… она вообще нас слышит?

- Слышит. Просто… ей нравится на воду смотреть.

Когда Олаф отступил, девушка обернулась, но убедившись, что исчезать совсем он не собирается, успокоилась. Инголфа, как и самого Брокка, она, кажется, не замечала.

- Чувствую себя заговорщиком, - Инголф спускался первым. В трюме, пусть и наскоро переделанном под жилище, все еще стоял терпкий рыбный дух. По потолку расползались пятна влаги, да и разбухшие стены не казались сколь бы то ни было надежными.

- Боюсь, мы все и есть… заговорщики, - Брокк потер переносицу, пытаясь отрешиться от запахов. - Но я благодарен, что вы…

- Оставьте свои реверансы, Мастер.

Инголф занял низкую козетку, он полулег, забросив ногу за ногу. А под голову сунул расшитую золотой нитью подушечку.

- Сутки не спал, - пожаловался он, хотя никто ни о чем не спрашивал.

Олаф кружил, если и останавливался, то лишь затем, чтобы прислушаться к происходящему вовне. Впрочем, вряд ли он слышал хоть что-то. Старая баржа скрипела, кряхтела и грозила рассыпаться, но держалась на привязи корабельных канатов. Борт, обвешенный холщовыми мешками с песком, то отползал от пирса, то оседлав вялую волну, ударялся, терся, скрипел.

Брокк занял место за коренастым, сколоченным из грубых досок столом. Олаф замер, обратив взгляд к трапу. Инголф, подобрав с пола еще одну подушечку, прижал ее к животу.

- В заговорщиках бывать не доводилось, - произнес он задумчиво.

Брокку тоже.

Он запустил руки в волосы. Голова раскалывалась, которые сутки на ногах… он уже и не помнит.

Сон.

Явь.

Человек в маске. И пусть Брокк знает достаточно, чтобы назвать его имя, но оба соблюдают правила игры. Взаимная вежливость, которая порой кажется бессмысленной как и эта его попытка побега.

- Пожалуй, - голос его звучит глухо, от усталости ли, или же потому что само это место гасит голоса. - Для начала я должен кое-что объяснить… показать…

…его тайна, одна из многих, появившихся в последние дни, плотно прижималась к коже. Эта тайна поначалу причиняла неудобства, вполне конкретные физические, ибо кожаные ремни натирали, они пропитывались потом Брокка, становились скользкими, неудобными. И он постоянно раздражался, с трудом сдерживая желание избавиться от сбруи.

Его тайна пряталась под пиджаком и жилетом, плотным, из мышастой ткани, под рубашкой и корсетом, хотя прежде Брокк корсеты не носил.

Инголф наблюдал молча.

Олаф кружил, с каждым кругом он подходил все ближе, и ноздри его раздувались, словно он, безумный, и вправду слышал голос пламени.

- Вам помочь? - вежливо осведомился Инголф, подбрасывая подушку вверх.

Поймал.

И вновь подбросил.

Он мнет ее, оставляя на темном бархате длинные следы. И их же затирает.

- Спасибо, я как-нибудь сам.

Все-таки неудобно. И холодно. Кожа белеет, и темная сеть ремней выглядит на ней как-то вовсе уж неестественно. Брокк даже трогает, убеждаясь, что сбруя не исчезла.

- Надо же, как вас угораздило, - Инголф подбрасывает подушку, но не ловит, и та падает куда-то за пределы ковра, где палуба - просто палуба. - Даже знать не хочется, где такие подарки раздают.

Металлическая капсула, не вшитая - вросшая в бычью кожу, поверх которой вьется узор из железа. Патрубки. Проволока. И стеклянная хрупкая колба, забранная в металл.

Олаф замирает. Колени его подгибаются, плечи идут вперед. Он тянет руки, но заставляет себя успокоиться, только выдыхает резко, судорожно.

Инголф подходит, тесня Олафа, и тот, оскорбленный, рычит.

- Угомонись, мальчишка.

Затрещина обидна, но как ни странно, она приводит Олафа в чувство. И тот, отведя взгляд - под ноги смотрит, на замызганный ковер - бормочет.

- Извините, я… не сдержался. Оно зовет…

- Заткни уши и не слушай. Или наверх поднимись.

Инголф останавливается рядом с Олафом лишь затем, чтобы развернуть.

- Иди, продышись свежим воздухом. И девчонку свою проведай, - тон для Инголфа непривычно мягкий, успокаивающий. И Олаф подчиняется.