Иногда я терял голову, особенно когда втягивал своими собачьими ноздрями ее аромат, но я не мог сделать ей ничего плохого, я бы никогда не обидел ее. Я бы убил сам себя, если бы сделал ей больно. Она казалась мне хрустально хрупкой, чистой и невинной. Я прикасался к ней, как к изящной стеклянной фигурке, я боялся ее сломать, я боялся этого больше всего на свете. Я ничего больше в жизни так не боялся, как того, что она покинет меня. К счастью, этого не произошло...
Окольными путями я узнал у Лиса, какое наказание предусмотрел Закон за проникновение в чужой дом. За это можно было потерять голову в буквальном смысле этого слова. Если за уличную кражу с торгового лотка или из кармана прохожего отрубали руку, то за взлом вполне могли и казнить.
Скорее всего, Рива знала, что за то, что она делает по ночам, ей грозила женская тюрьма. Она рисковала гораздо больше, чем я, потому что смерть от топора законника гораздо лучше, чем жизнь в тюрьме.
Вот так я жил тогда. Часто, когда я возвращался домой и ложился спать, мне снились сны. Обычно я не помню своих снов, я помню только свои кошмары. Мне снилось, что я стою на натянутой проволоке. Вокруг — темнота, только проволока подо мной матово серебрится. Ничего не видно, но я знаю, что проволока натянута на головокружительной высоте. Один неверный шаг и я полечу вниз. Я буду падать долго и холод сжимает мое сердце. Проволока вибрирует под ногами, отвечая на мою дрожь. Вдруг наклон проволоки изменяется и я начинаю скользить по ней вниз. Я должен идти сам, иначе я упаду и разобьюсь. Мне надо идти и я иду, нащупывая ногами стальной трос. Я спускаюсь вниз, в темноту. Мрак вокруг меня становится все гуще. Проволоку уже не видно. Я не вижу даже своих рук, когда подношу их к глазам. Я иду на ощупь, я спускаюсь вниз, а вокруг — непроглядный, мертвый мрак...
Я никогда не обращал внимания на сны. Когда мне снилось что-то подобное, я некоторое время чувствовал себя не в своей тарелке, а потом просто начинал заниматься своими обычными делами и тягостное впечатление от этих снов проходило.
Теперь, когда я могу и хочу заново переосмыслить все, что было со мной тогда, я вспоминаю, что Марта выглядела какой-то расстроенной. Что-то происходило тогда в доме и вокруг нас, но я ничего этого не замечал...
На вторую ночь я взял с собой потайной фонарь, его луч был узким, как отточенный нож. Ночь была тихой и, как вчера, безлунной. Я снова ждал в нише напротив башни до тех пор, пока в темном проеме окна появилась бледная фигурка Ривы. Она выбросила из окна веревку, которую я привязал и спрятал под окном.
И вот я снова — паук, висящий на своей паутине, я — паук, пьяный от любви, я — хромой паук, упрямо ползущий вверх.
Наверху я зажег фонарь и мой плащ, широкий даже для меня, укрывает Риву. Она немного ниже меня и когда я вижу ее лицо, мое сердце снова сжимается. Я не могу назвать это чувство, я не могу описать это, я сам не знаю, что это такое. Множество людей тысячи лет упрямо изводили тонны бумаги и реки чернил, пытаясь рассказать, что такое любовь, нежность, страсть. Тысячи лет люди пытались переложить чувства в слова. В лучшем случае, они оказывались в положении собаки, любящими глазами пожирающей хозяина. Чувство любви собаки к человеку гораздо более прочно, чем любовь мужчины к женщине, но люди говорят массу слов и не могут сказать правильно, а собаке достаточно взгляда.
Ну, вот я — пес, смотрю в глаза хозяйки и прекрасней этих глаз нет. Я практически виляю хвостом, которого у меня нет. Я — пес, переполненный чувствами, как грозовая туча водой. В конце концов, пес, живущий во мне, толкает меня к Риве и я просто обнимаю ее, чего не может сделать ни один пес в мире.
Все влюбленные — слепцы, я знаю, это точно, потому что только сейчас, в свете воровского фонаря замечаю на ее руке черную звезду. Рива тоже бесплодна.
Дикая злость закипает во мне бешеной пеной. Ярость, от которой становится красно в глазах, жгучими иголками колет сжатые до хруста кулаки. Я всегда ненавидел их всех — толстых патрульных, собирающих дань с нищих. Торговцев, способных всучить тебе залежалый товар по бешеным ценам. Молодых инспекторов с золотыми значками-щитами на коричневых мундирах и змеиным презрением в глазах. Солдат с ледяными голубыми глазами и винтовками в руках. Богачей в особняках, смотрящих на Город свысока. Я ненавидел их всех, всех!
Она удивительно чувствовала меня, она знала, какое у меня настроение по моим, незаметным для посторонних, движениям. Можно было возразить, что она узнала меня так хорошо только по прошествию долгого отрезка времени, но это неправда. Она знала меня с самого начала и уже одно это было волшебством, доброй магией.
Ее прохладная рука коснулась моей щеки и злобы не стало.
— Что с тобой? — спросила она меня.
Я очень любил ее голос.
— Ничего, все хорошо, — ответил я, на мгновение прикоснувшись губами к ее пальцам.
Жалость и любовь — смертельная смесь, я выпил ее всю, до дна, и никогда об этом не жалел...
Лишь на второй день я смог оценить всю ту степень доверия, которое Рива испытывала ко мне. Это было безграничное, можно сказать, наивное доверие к человеку незнакомому. Я мог только почувствовать это.
Я рассказал ей всю мою жизнь. Я рассказал то, чего не рассказывал никому. Я рассказал о пулеметах и бойне в Селкирке, о моей потерянной сандалии, о солдате, об украденном хлебе, о ночлеге под мостом. По ее глазам я видел, что она прошла весь тот путь вместе со мной. Она чуть не плакала, когда я рассказывал ей о стрельбе и падающих на землю людях, улыбалась, когда я рассказывал, как мои руки украли в первый раз почти без моего участия. В ее глазах можно было читать, как в книге. Моя нежная Рива...
Я не рассказал ей только о Никише, потому что ненависть сродни любви. Никиша я ненавидел больше всех, а Риву любил больше всех и поэтому я не рассказал Риве о нем...
Обычно все истории, которые я слышал, начинались со слов: «Однажды» или «Давным-давно». Я не могу уйти от традиций, так как рассказывать я буду о величайшей для меня краже со взломом.
Однажды, когда осень доживала свои последние теплые дни, я опять ночью прокрался к Риве. Она была грустной и поначалу в темноте я не заметил, что она чем-то расстроена. Она, как всегда, села рядом со мной и некоторое время мы сидели молча.
— Что случилось? — спросил ее я, не выдержав.
Она взяла меня за руку.
— Сегодня к нам приходил человек из Верхнего Города. Нас собрали в комнате у хозяйки и этот человек рассматривал нас, как будто бы кого-то выбирал. Он не сказал нам ни слова, только улыбался. Его улыбка была отвратительной, — пальцы, сжимавшие мою ладонь, дрогнули, — он был похож на змею. Его глаза были, как у змеи. Я смотрела на него и меня пробирала дрожь. Он осмотрел нас, кивнул хозяйке и ушел. После ухода мадам Кресно, хозяйка, сказала нам, что послезавтра я и еще несколько девочек отправятся на работу в Верхний Город.
Мое сердце упало, как кусок льда.
— Я и Ольга, моя подруга, — Рива судорожно вздохнула, — будем работать в доме Макфарлейнов.
Мое сердце билось в груди, как копыта подкованной лошади по мостовой.
— К нам доходили разные слухи о Верхнем Городе, — продолжала Рива, — не очень приятные слухи. Я слышала от воспитательниц, что в Верхнем Городе происходят плохие вещи с женской прислугой. Многие девочки, которых взяли в Верхний Город в прошлом месяце, обещали писать нам, но мы не получили ни одного письма. Двоих тогда тоже взяли в дом Макфарлейнов.
Она замолчала.
Мой мозг разрывался на части, мысли метались, как собаки, больные бешенством. Я лихорадочно соображал, что же нам делать дальше.
— Я боюсь, Аль, — прошептала она, — я боюсь потерять тебя. Я просила мадам Кресно оставить меня в приюте наставницей для младших девочек, но свободных мест нет и мне придется уехать.
— Нет, не придется, — процедил я сквозь сжатые зубы.
Я встал и выдохнул, как перед тем, как бросится со скалы в воду.