— Я взлечу.

Она улыбнулась.

— Я сошла с ума, наверное, но мы здесь, как в тюрьме.

— Весь мир — тюрьма.

Я становился поэтом или сумасшедшим, что практически равноценно.

— После девяти, — прошептала она и я ощутил тепло ее дыхания.

— Не бойся ничего.

— Я не боюсь.

Она коснулась моих пальцев, вцепившихся в ячейки проволочной сетки. Она исчезла, а мне хотелось схватить ее и запереть в собственном сердце...

Здание приюта было старым. Первый этаж был метра в три высотой. В конце переулка к дому лепилась полуразрушенная невысокая башенка. Кладка ее была старой, если не сказать древней. Штукатурка почти вся осыпалась, на месте многих кирпичей зияли дыры. Я бегло осмотрел стену и понял, что даже со своей ногой я смогу забраться на нее.

Я вернулся домой и занялся подготовкой к штурму. Из арсенала нашего замка я выудил веревку с завязанными на ней через равные промежутки узлами. К трости я привязал кожаную петлю, чтобы освободить руки при подъеме. Коробок спичек, сверток с бутербродами перекочевали в карманы моего теплого плаща. Я был готов и меня трясло, как в лихорадке. Я не понимал себя и уже не пытался понять. Просто переход от встречи с Никишем к встрече с Ривой был равноценен падению из ада в рай. Если есть добрый полюс сумасшествия, то я уже достиг его.

Мы ужинали в семь. За столом Арчер рассказал все, что я утром рассказал Артуру. Наши решили свернуть все дела и начать тотальную проверку внутри Фритауна.

Сразу после ужина я выскочил из дома, предупредив о своем уходе Артура. Он посмотрел на меня и только молча покачал головой.

На улице Флёр было тихо. Это вообще была одна из самых тихих улиц Фритауна. В переулке я втиснулся в нишу между двумя соседними домами и стал ждать.

...Теперь я не помню большинства деталей того, что происходило тогда. Всё стерлось, остались только основные ощущения. Любовь, страх, желание, ожидание. Цепочка понятий, ведущих только к одному.

Рива.

Рива, Рива, Рива...

Я могу повторять это имя до бесконечности.

Рива, Рива, Рива...

Идущая мне навстречу призрачным осенним днем, ветер сминает складки ее блузки, чересчур длинная юбка, ноги в потрепанных туфлях.

Рива, Рива, Рива...

Птица в облаках, ветер в небе, ветер в лицо, ласковый и режущий одновременно. Выщербленная мостовая, травинки, пробивающиеся сквозь трещины в камне.

Рива, Рива, Рива...

Лицо, волосы, глаза, губы, тепло дыхания, блеск глаз, ямочки на щеках, разлетающиеся короткие черные волосы.

Рива, Рива, Рива...

Как заклинание, как песня, как молитва, как сон, обращающийся в явь. Явь, превратившаяся в сон.

Рива, Рива, Рива...

Зимние яблоки, тепло рук, осень.

Рива, Рива, Рива...

Моя Рива...

...Обидно, что память человеческая несовершенна. Мне хотелось бы запомнить все хорошее и забыть все плохое. Я многого не помню о ней, я забыл почти все наши разговоры во время наших ночных свиданий, забыл, какими они были, эти наши ночи, не помню, во что она была одета. Но зато я помню множество ее кажущихся незаметными движений, я помню, как она поправляла отрастающие волосы, непослушными прядями падающие ей на глаза. Помню, как она улыбалась, помню ее грустной, помню страстной и замирающей в моих руках. Помню, что она долго не могла научиться смотреть мне в глаза, помню, как естественно и плавно ее голова ложилась мне на плечо и как ее руки быстро согревались в моих пышущих жаром ладонях. Помню, как крепко она обнимала меня. Помню ее губы на вкус, помню, как узнала, как ей хорошо, когда ее голова лежит на моих коленях. Помню ее прерывистое дыхание, помню, как груди приподнимали ткань ее рубашки, помню, как билось ее сердце, помню матовую кожу на щиколотках. Помню, какими маленькими были пальцы на ее ножках, как у ребенка. Я помню, я помню, я помню...

Выходит, что я помню не так уж и мало. Просто я такой человек, что этого мне часто бывает недостаточно. Я снова вспоминаю...

Я долго сидел в темноте напротив башни. Ночь была безлунной, но мои глаза уже привыкли, так что я видел в темноте довольно неплохо.

Мои часы внутри меня, мой вечный маятник, толкнули меня и я, как тень, скользнул к стене.

Подъем. Упор правой ногой, левая рука нашаривает выбоины в стене. Пальцы левой руки держатся за выступающий из стены кирпич, правая рука нашаривает выбоину. Я — паук, висящий на стене, железным жалом свисает со спины моя трость. Часто я замирал от малейшего шороха и мне казалось, что меня видно издалека, что чьи-то злобные всевидящие глаза нашаривают меня в темноте. Холод царапал мою спину. Иногда куски штукатурки с оглушающим, как мне казалось, грохотом обваливались вниз и я удивлялся, что меня не слышит весь город. И вот передо мной узкий проем окна. Обеими руками я хватаюсь за стены и проскальзываю в узкую щель, как воровская отмычка входит в замочную скважину.

Я — наверху. Я жду. Я почти не дышу и кровь стучит в моих ушах, так громко. Тихо, только иногда слышен писк летучих мышей, вылетевших на охоту. Проходит время. Кажется, оно застыло, но я знаю, что оно идет.

И вот я слышу легкие шаги. Я прижимаюсь к стене. Шаги легкие и осторожные. Я знаю, что это она, я узнаю ее походку, как узнает шаги хозяина верный пес. Я делаю шаг и входит она. Она тихо подходит к окну и выглядывает наружу. Я не знаю, что сказать, во рту пересохло. Это мой вечный бич — мой голос не слушается меня.

— Рива.

Она вздрагивает и я касаюсь ее руки. Она холодна, как лед.

— Господи, как же я испугалась, — шепчет она и мои руки, которые всегда были умнее хозяина, обнимают ее.

Она дрожит и я закутываю ее в свой плащ. Мы просто стояли у окна. Ее дыхание стало ровным и спокойным. Мы сели на деревянную скамью в углу комнаты. Я взял ее руки в свои.

— Холодные, — тихо сказал я.

— Да, — прошептала она.

Я согрел ее руки своим дыханием...

Мы долго говорили в первую ночь. Вернее, говорила она, а я слушал. Я узнал историю ее жизни, узнал, что яблоки она любит больше всего, что ее любимый цвет голубой, что не любит кошек и боится собак.

Ее родители были ей неизвестны. Она жила с бабушкой до пяти лет. Бабушка была очень старой и доброй. Рива помнила ее неясно, помнила только, что бабушка Нина пекла вкуснейшие пироги с яблоками и пела на ночь песни на незнакомом для девочки языке.

Потом бабушка умерла и маленькая комнатка в полуподвальном помещении, где окна были почти на уровне земли, досталась чужим людям. За Ривой пришел законник и отвел ее в детский приют, откуда ее и забрали в приют для девочек на улице Флёр, где и прошла вся ее жизнь до встречи со мной.

Девочки старшей группы, Рива и еще сорок девушек, жили в одной большой комнате — дортуаре, где у каждой была своя кровать. Все личные вещи Ривы хранились в маленькой прикроватной тумбочке. Жили они по порядку, заведенному раз и навсегда. Утром поднимались в шесть часов, наводили порядок у себя в комнате, приводили в порядок себя, потом завтракали, работали до обеда, после обеда снова работали до ужина, а потом в девять часов они ложились спать. Работали они на кухне, готовили еду, мыли посуду, работали в саду, работали в швейной мастерской, в прачечной. Они делали всю работу по дому, их учили делать это потому, что всех девушек после приюта отправляли в Верхний Город, в дома богатых людей.

Жили они действительно, почти как в тюрьме. Строгий распорядок дня, работа под присмотром и почти никаких контактов с внешним миром. Девочек выводили в город только для того, чтобы повести в церковь. В такой день я и встретил Риву.

Помню, как на первом свидании она положила голову мне на плечо. Это было очень естественно и легко, как прикосновение крыла бабочки к щеке. По этому жесту можно судить о степени доверия Ривы ко мне. Ей было четырнадцать и она никогда не встречалась с мальчиками. Это было запрещено.

Что же касается меня...

Когда ее голова удобно устроилась на моем плече, я ощутил прилив нежности. Как будто бы маленький ребенок доверился мне, и она казалась мне тогда маленькой девочкой, в снах которой не бывает страха и боли. Мне хотелось прижать ее к груди и никогда не отпускать. Мне захотелось укрыть ее от всего мира, чтобы черные тени, которых я всегда так хорошо знал и боялся, не тянули к ней свои скрюченные злобой пальцы. Я хотел защитить ее от всех и от всего.