— Возьми эти кости и свари их в котелке, — приказала Мать зверей.

— Эти кости? Да они давным-давно обглоданы. Это все равно что варить камни.

Старуха дала Панде барана, которого та заколола и сварила, и обе поели. Потом Мать зверей протянула девочке длинную, острую иглу:

— Спрячься под кровать. Мои дети вернутся и лягут спать, а твое дело — покалывать их потихоньку.

Панда не спросила, зачем, и забралась под кровать.

Звери вернулись из бруссы и легли спать. Входя в дом, Буки-гиена учуяла запах человека. Она не решилась об этом сказать вслух и только усиленно принюхивалась. Не успела она захрапеть, как Панда вонзила ей в зад иглу и проколола мясо до самых костей. Буки вскочила с постели, на которую сразу закапала кровь, выбежала из хижины и скрылась во мраке. Вслед за ней, воя от боли, убежали все другие звери — так сильно колола их Панда.

На заре Панда вымыла ложку и вернулась к Матери зверей. Та дала ей пять яиц и напутствовала так же, как сироту Бинту.

И Панда пустилась в долгий обратный путь. На краю саванны она остановилась, запела:

и хотела разбить яйцо. Но тут же раздумала и сказала себе:

— Почему старуха велела разбить сначала это яйцо, а не то? В этих краях все делается шиворот-навыворот, так лучше уж я начну с конца.

И она разбила последнее, пятое яйцо. Тут же со всех сторон появились злые дикие звери. Они набросились на Панду и сожрали ее. Только один маленький кусочек остался — ее сердце, от которого отказались все, даже Танн-стервятник не стал есть его. Он схватил сердце в когти и унес его высоко в небо. Он летел долго-долго, а когда долетел до деревни, где жила Панда, бросил сердце и насмешливо запел:

Сердце, от которого отказались даже звери, упало в калебас с кус-кусом. А этот кус-кус варила злая женщина, мать Панды. Танн-стервятник все пел:

После третьей аварии мы остановились неподалеку от Тенкодого, в деревушке Лигиди-Мальгам. Только что отстроенный мост выдержал бы нас без особого труда, но шофер Алоис неожиданно затормозил: вероятно, ему просто надоело крутить баранку пикапа на размытых тропическими ливнями дорогах.

Название деревни мне понравилось — оно привлекало своей звучностью, музыкальностью. А узнав, что оно означает: «Серебро — мое добро», я сразу решил про себя, что деревня, должно быть, очень, очень стара и, наверное, существовала еще до того, как в стране появились каури — ракушки, занесенные первыми работорговцами с берегов Великого Моря. Каури заменяли деньги, но затем их вытеснили медные монеты, которые позднее сменились бумажными деньгами, менее ценными в глазах всех, кому приходилось что-нибудь продавать на рынке.

Как это часто бывало и раньше, я не предупредил коменданта округа о часе своего приезда. Ибо трудно было рассчитывать, что доберешься до места точно в назначенный срок. Вот, например, месяца за два перед тем я оказался у границ Золотого Берега[35] и северной оконечности Того[36], и на пути от Уага́ до Дапанго нам пришлось сделать сто пятьдесять семь объездов! Снесенные мосты, от которых оставались одни сваи, были далеко не обычным препятствием и мешали добраться к тем, кто нас ожидал, в мало-мальски подходящее время.

Но больше всего нас задерживали не мосты, разрушенные давно. Главной помехой были простые проколы. Мне не забыть первого из них — так же, как всех тех случаев, когда мне грозила непоправимая беда. Пока шофер, его подручный и повар исправляли повреждение, я, бродя в высокой траве, неожиданно вышел на вытоптанную площадку, место отдыха семейства львов! Зверей не было видно, но резкое зловоние распространялось над влажной, еще теплой от мочи землей. Тут же валялись остатки падали. И все это в каких-нибудь двухстах шагах от дороги Уага — Ниамей!

Итак, мы остановились в деревне Лигиди-Мальгам.

И я сказал себе: «Тем хуже для игроков в шары и в карты! И святой отец не получит своих кирпичей». Дело в том, что белый священник, миссия которого находилась на нашем пути, азартно играл в карты, и ставкой его было вино, предназначавшееся для святого причастия, против кирпичей, необходимых в его большом хозяйстве. А в Тенкодого в ту пору решительно все — от толстого врача до хилого таможенника — увлекались игрой в шары… И еще я подумал: «Тем хуже для хозяйки, которая готовит теперь для нас обед».

Ибо, хотя я никого не оповещал о своем отъезде, а тем более о приезде, вся округа, очевидно, была уже осведомлена. Мало того, что я вез священника, которого нужно было высадить по дороге, — преподобные отцы и благочестивые монахини вручили мне два мешка муки для миссии, затерянной где-то в бруссе. В этих краях миссионеры знают о ваших поступках и даже намерениях лучше вас самих, как бы вы ни пытались скрыть их.

Казалось, все или почти все уже знали, что путь наш лежит на восток, а затем на юг. Нам приходилось останавливаться, чтобы принимать посылки, сажать и высаживать в дороге попутчиков, а также из-за поломок, да и без всяких как будто уважительных причин…

Вот я и решил: «Тем хуже для коменданта, тем хуже для его преподобия, а особенно для поджидающей нас хозяйки и ее обильного обеда». Ибо так решил еще до меня наш почтенный шофер Алоис.

И я не пожалел об этом привале на южной дороге, в деревне Лигиди-Мальгам.

В тот вечер мы застали здесь фельдшера по имени Бамой, одного из самых усердных здешних охотников на диких зверей. Он был горд своей богатой добычей.

Первых гиен смерть настигла возле мусорных куч на краю деревни. Последние нашли свой конец в лесной глуши, у термитников, в пещерах, у дальних водопоев. У въезда в деревню расстилался коричневатый ковер гиеньих шкур. Их темную масть кое-где перебивали желтые пятнистые шкуры пантер, были там и две рыжеватые шкуры очень старых львов. То была настоящая выставка трофеев.

Деревня справляла великую гекатомбу под грохот множества там-тамов. Все теснились вокруг калебасов, полных доло — просяного пенистого пива. Но главным, что привлекло меня в тот вечер и помешало ехать дальше, было плотное кольцо людей, окружавших старых сказочниц и рассказчиков.

Нужно ли было мне знать язык море, чтобы понимать то, что рассказывалось, и в особенности то, что пели этой синей прозрачной ночью? Алоис переводил мне эти песни, сказки и легенды, напоминавшие слышанные мною в родных местах.

Сегодня вспомнилось мне одно из этих сказаний — история Нитжемы и старой Ноаги, история, которая объясняет название деревни «Лигиди-Мальгам» («Серебро — мое добро»). И эту историю я поведаю вам.

Рассказал ее старый Нитжема, задолго перед тем вернувшийся в родную деревню вместе с Авой, своей женой.

Старый Нитжема был из тех, кто в юные годы сумел ускользнуть от принудительной вербовки на строительство железной дороги. Он не мог, как и многие его сверстники, скопить выкуп за жену и холостым отправился в глубь Судана.

Но все это было так давно! Мало кто из земляков, слушавших его в тот вечер, помнил, когда возвратился он с северных равнин вместе с женой, не такой темнокожей, как здешние женщины; он женился на ней где-то там, в стране бескрайних песков, а где именно — он уже и сам позабыл.