Наибольшего расцвета военно-демократическая система достигла на Дону, долину которого следует причислять к Волго-Терскому региону, несмотря на значительные отличия природных условий. Хотя четыре надпойменных террасы Дона плавно переходят в водораздельные степи, но уже на второй террасе проявляется азональность — колки, леса, заросли ивняка и т. п. Со II в. н. э. здесь вели оседлый образ жизни сначала аланы (потом носители салтовской культуры), хазары и, наконец, казаки [74], создавшие знаменитый «казачий круг» — военно-демократический орган самоуправления. Автору этих строк в 1965 г. удалось найти на среднем Дону следы небольшого поселения, где была обнаружена керамика всех эпох — с X по XVII в., что еще раз подтверждает культурную преемственность населения долины Дона независимо от внедрения в нее инородных этнических элементов [стр. 179].

Разумеется, все описанные закономерности имеют верхнюю хронологическую границу — развитие цивилизации и техники в XIX–XX вв., но это особая тема, выходящая за рамки проведенного нами исследования.

В заключение мы не можем не остановиться на вопросе, который был затронут вначале: не является ли хорономический принцип Л.С. Берга вариацией географического детерминизма Бодена и Дюбо [255, стр. 137 — 142], Монтескье (Montesquieu, 1858), Гердера (Herder, 1784 — 1791) и их современного продолжателя Хентингтона (Hantington, 1915)? Действительно, элементы внешнего сходства в обеих системах имеются, но есть и огромное различие, которое позволяет ответить на этот вопрос отрицательно.

Все основатели географического детерминизма, «устанавливая зависимость народного характера от географической среды, стремятся этим путем раскрыть закономерность, присущую человеческому обществу… Основным исходным моментом во всем построении является античная идея о влиянии природы на психику человека, тем самым на национальный характер и через это на судьбы народов» [255, стр. 293].

Предлагаемый подход диаметрально противоположен: устанавливается лишь обусловленность хозяйственной деятельности человека природными условиями географического региона, т. е. способность к адаптации, определяющая возникновение конвергентных форм, с чем ни один материалист не будет спорить. Затем, мы отмечаем, что характер институтов управления связан с особенностями хозяйственной деятельности и способом производства, но отнюдь не распространяем эту закономерность на все проявления деятельности человека и тем более человечества [140, стр. 406 — 409]. Например, влиянием усиленного увлажнения или наличием пересеченного рельефа невозможно объяснить ни детали политической борьбы партий, ни смену общественных формаций, так как они являются проявлением спонтанного развития человечества в целом. Ведь в любом устойчивом ландшафте при одном и том же хозяйстве происходят смены формаций, когда меняется окружение изучаемой страны.

Для примера рассмотрим историю Греции. За исключением нескольких крупных городов, где кипела торговля и использовался рабский труд (Афины, Коринф, Мегары), занятием населения было примитивное скотоводство и земледелие. Козы паслись и оливки вызревали 3000 лет тому назад так же, как в наше время. Но в XII в. до н. э. базилевсы водили дружины разрушать Трою; в VI в. до н. э. демократы свергали власть олигархов; в IV в. до н. э. ослабевшая Эллада упала к ногам македонского царя Александра; во II в. до н. э. она сделалась провинцией Римской республики; в V в. н. э. через Грецию прошли свирепые готы и были изгнаны на запад; в VII в. обезлюдевшую страну заселили славяне, смешавшиеся с остатками древнего населения; в XIII в. новые греки освободились от власти захватчиков-крестоносцев; в XV в. Греция подпала под власть турецкого султана; в XIX в. она освободилась и стала самостоятельным государством.

Несомненно, что различие эпох и смена формаций определяются не провинциальным бытом пастухов Аркадии или горцев Этолии, а включением Эллады в мировую систему хозяйства, подчиненную закону спонтанного развития.

То же самое произошло с евразийскими кочевниками. Их хозяйство было весьма специализировано, они постоянно нуждались в обмене товарами с оседлыми соседями, а это вовлекало их в мировую историю и заставляло испытывать все перипетии общеисторического процесса. Как только натуральное хозяйство сменилось товарным, как только через степи потянулись караваны, везшие шелковую пряжу, кораллы, золото и прочие предметы роскоши, как только в Китае, Согдиане, Иране и Византии потребовались рабы, рабыни и наемные солдаты, степь вошла в круговорот всемирного исторического процесса. Но эта проблема относится к разряду гуманитарных и общественных наук, которых мы сейчас не касаемся.

Мы рассматриваем способы приспособления отдельных коллективов вида Homo sapiens к определенным условиям географических ландшафтов, т. е. подходим к проблеме не как гуманитары, а как естествоиспытатели. Отмеченная нами зависимость относится не к общественным, а к этническим коллективам, и к ним следует применять иную шкалу и иную систему измерения, которую мы попытались отыскать. В этой географо-биологической системе сопоставлений и синтеза тезис Л.С. Берга подтверждается всем имеющимся в распоряжении науки материалом.

Биосфера и импульсы сознания[31]

География издавна включала в сферу своего изучения взаимоотношения людей с природной средой, и каждая эпоха, начиная с античности, давала посильные объяснения разнообразию ландшафтов, как девственных, так и преобразованных человеком. В XX в. эта проблема приобрела еще большую актуальность в связи с необходимостью охраны природы. Поэтому вопрос о механизме взаимодействия социосферы и техносферы с природной средой оказался особенно важным [82].

Но что же такое сам этнос? Это тот или иной коллектив людей (динамическая система), противопоставляющий себя всем прочим аналогичным коллективам («мы» и «не мы»), имеющий свою особую внутреннюю структуру и оригинальный стереотип поведения; то и другое подвижно, т. е. является одной из фаз этногенеза, процесса возникновения и исчезновения этнических систем в историческом времени. «Историю… можно разделить на историю природы и историю людей, — писал К. Маркс. — Однако обе эти стороны неразрывно связаны; до тех пор пока существуют люди, история природы и история людей взаимно обусловливают друг друга» [176]. Именно этносы являются феноменами, в коих осуществляется взаимодействие природной среды с производственной деятельностью, со всей материальной и духовной культурой людей. Поэтому очевидно, что в процессе этногенеза соприсутствуют социальные и биологические компоненты, проявляющиеся в самой этнической истории. Задача лишь в том, чтобы установить характер этого взаимодействия. Важную роль здесь может, на наш взгляд, сыграть предложенный нами ранее такой этногенный признак, как пассионарность — способность людей к повышенной активности, кроющийся в их психологии, но генерирующий антропогенные ландшафты, ставшие ныне объектом изучения географии.

Сделать это не так просто, так как приходится изучать все многообразие жизнедеятельности людей, не только их язык или культуру [154], но и способ общественного производства, потребления, формы повседневного общения и т. д.

Вряд ли можно изучать этнографию, скажем, эскимосов, ограничившись лишь грамматическими формами глагола или их представлениями о злобных духах моря и тундры и игнорируя их способ охоты на морского зверя. Вряд ли можно описать индийцев, не упомянув, как они обрабатывают рисовые поля, зато подробно изложив теорию кармы и перевоплощения душ. Характер трудовых процессов, потребление, войны, создание государства или падение его — такие же объекты этнографического исследования, как свадебные обряды или ритуальные церемонии. А изучение народов на определенных стадиях их развития в процессе сравнения и противопоставления каждого из них соседям немыслимо без учета географической среды.