С другой стороны, проповедь иногда объединяет группу людей, которая становится народностью: например, сикхи в северо-западной Индии или турки-османы. Эти последние возникли так: первый султан Эртогрул имел 50 000 туркменских всадников и, получив удел на границе с Никейской империей, начал вербовать к себе газиев, борцов за веру. К нему и его потомкам стекались курды, тюрки, арабы, персы, сирийцы; кроме того, турецкие султаны покупали для военной службы черкесов, грузин, обращали в ислам мальчиков из Болгарии, Сербии, Македонии (янычары), привлекали ренегатов из Франции, Германии, Италии. Женами их чаще всего становились рабыни, которых доставляли татары из Полыни и Украины. Но поскольку объединяющим моментом был суннитский ислам, потомки этого скопища считались, и были на самом деле, единым народом — турками, противопоставлявшими себя шиитам — персам и азербайджанским туркменам. Вместе с этим были мусульмане-сунниты, подвластные султану, но турками себя не считавшие, — арабы и крымские татары. Для последних не сыграла роли даже языковая близость. Значит, и вероисповедание — не общий признак.
Происхождение
Нет народа, который бы не произошел от разных предков. В процессе этногенеза всегда фигурируют два или более компонентов. Скрещение разных этносов иногда дает новую устойчивую форму, а иногда ведет к вырождению. Так, смесь славян, угров, аланов и тюрок слилась в великорусскую народность, а помеси монголо-китайские, тюрко-китайские и маньчжуро-китайские, часто образовывавшиеся вдоль линии Великой китайской стены за последние 2000 лет, оказались нестойкими и исчезли.
Итак, постоянным, обязательным признаком народности является личное признание каждой особи: «мы такие-то, а все прочие люди не такие» — например, эллины и варвары, иудеи и необрезанные, китайцы и ху (все некитайцы). Это явление противопоставления одинаково характерно и для англичан, и для масаев, и для французов, и ирокезов. Явление это отражает какой-то физический эффект, имеет физический смысл, но для наших целей он не важен. Важно, что мы нашли эталон исторической географии. В физической географии эталоном является ландшафт, который определяет способы ведения хозяйства людей, в нем живущих. Для них данный ландшафт — тот, к которому они привыкли, — является вмещающим ландшафтом. Следовательно, мы можем дать новую дефиницию: историческая география — наука о послеледниковом ландшафте в динамическом состоянии, для которого этнос является индикатором.
При таком подходе, когда для огромного количества разнообразных исторических и географических явлений подыскан общий знаменатель, можно пытаться найти ответ на те четыре вопроса, которые были поставлены В.К. Яцунским в 1941 г. [254], и на тот, который был им сформулирован в 1955 г. [255].
Определение понятия «ландшафт» удивительно напоминает предложенную нами описательную дефиницию этноса. «Ландшафт, — пишет С.В. Калесник, — реально существующий генетически однородный участок земной поверхности; он обрамлен естественными границами; обладает индивидуальными чертами, позволяющими отличить его от других ландшафтов; представляет собой не случайное, не механическое, а закономерное и внутренне взаимосвязанное сочетание компонентов и структурных особенностей; в пространстве и во времени неповторим; характеризуется территориальной целостностью; внутри себя морфологически разнороден, так как слагается из различных территориальных комплексов низшего ранга; вместе с тем однороден, так как общий стиль сочетания разнородных компонентов и структурных особенностей сохраняется в пределах ландшафта неизменным» [141, стр. 3].
Из сочетания обеих дефиниций очевидно, что они не могут не воздействовать друг на друга, но вместе с тем было бы нелепо простирать влияние географической среды на все стороны исторического процесса, как это делали сторонники географического детерминизма: Монтескье, Воден, Бокль, Реклю и у нас — Лев Мечников. Просто следует ввести классификацию явлений и уточнить, какая именно сторона исторического процесса связана с физической географией — ландшафтоведением, а что имеет собственные закономерности, и затем не смешивать их [139].
Предложенное определение позволяет снять вопрос о влиянии географической среды на исторический процесс. В настоящем аспекте интересующие нас явления не противопоставляются среде, а являются ее компонентом. Эта часть географической среды наиболее чувствительна к любым планетарным воздействиям, и поэтому по возмущениям ее можно судить о характере и даже размерах изменений климата, степени увлажнения и т. п. с точными датировками.
Что же касается деятельности человека, то она, несомненно, имеет огромное значение для ландшафта. Во-первых, народы, практикующие интенсивное земледелие (египтяне, вавилоняне, иранцы и китайцы), весьма изменили ландшафты занятых ими территорий; во-вторых, скотоводческие народы, разводя скот и истребляя или оттесняя от источников воды диких животных, влияли на фауну степей; в-третьих, охотники за крупными зверями иногда практиковали хищническое истребление животных или птиц (например, маори уничтожили птицу моа); наконец, сооружение больших городов, искусственных ландшафтов также влияло на природу их окрестностей. Но даже из краткого перечня приведенных здесь возможностей видно, что разные народы по-разному влияли на природу, и ставить вопрос в общей форме неплодотворно.
Вместе с этим следует помнить, что мы можем наблюдать только результаты интеграции изменений природных условий плюс деятельность этносов, и для восстановления роли того и другого исследование идет путем ретроспекции, что всегда изрядно трудно, хотя и не безнадежно. Надо только отказаться от прямого цитирования исторических источников, потому что в них события всегда освещены неравномерно и даны выборочно. Надежным подспорьем может быть только канва одномасштабных фактов, сведенная в хронологическую таблицу. Такая таблица отражает историческую действительность наименее неточно.
Примером столкновения двух описанных методик исследования является знаменитый спор о направлении изменений климата в Центральной и Средней Азии. Л.С. Берг считал, что есть тенденции к увлажнению, а Г.Е. Грумм-Гржимайло — к усыханию. Оба автора широко использовали исторические данные, но по-разному: Г.Е. Грумм-Гржимайло рассматривал двухтысячелетнюю историю Азии целиком, т. е. синтетически, а Л.С. Берг анализировал каждый факт отдельно и часто воспроизводил без критики мнения и сведения древних авторов в переводах, сделанных первоклассными филологами. Например, Г.Е. Грумм-Гржимайло сообщает, что Алашаньская степь в XII в. кормила население, выставляющее армию в 150 тыс. конных латников, а ныне там обитает 10 тыс. семейств, главное богатство которых составляют верблюды, а не лошади [56, стр. 445 — 447]. На это Л.С. Берг возражает, что воинами Чингисхана «была уведена громадная добыча — сотни тысяч голов верблюдов, лошадей и рогатого скота. В результате, понятно, последовало запустение края. Причем же тут усыхание Центральной Азии?» [146, стр. 69]. Оно очень «причем»! Если бы после войны 1227 г. не сократилась площадь степей, то она быстро бы заселилась вновь, сначала дикими копытными, а потом стадами тех же монголов, и к XIX в. страна не стала бы пустыней. Вспомним, что в окрестных оазисах Хами, Турфане, Куче и Джунгарских степях, не испытавших силы монгольских сабель, за счет роста каменистых пустынь также сократились площади травянистых степей [56, стр. 449].
Итак, опора на сведения исторического источника вне связи с предшествующими и последующими событиями оставляет исследователю такой простор, который может повести к любым выводам, даже неверным. Вскрыть ошибку можно, лишь повторив исследование на основе синтетической методики.