По поводу предмета исторической географии[8] (Ландшафт и этнос). III
Прежде всего условимся о значении термина. Это тем более необходимо, что, как отмечает историк «исторической географии» В.К. Яцунский, за этой дисциплиной установилась репутация «науки с неопределенным содержанием»[254]. Заканчивая обзор историко-географических работ XIX–XX вв. (до 1941 г.), В.К. Яцунский приходит к выводу, что «задачей исторической географии должно быть изучение и описание географической стороны исторического процесса». В связи с этим он намечает четыре линии исследования: 1) природный ландшафт данной эпохи, т. е. историческая физическая география; 2) население с точки зрения его народности, размещения и передвижения по территории; 3) география производства и хозяйственных связей, т. е. историко-экономическая география; 4) география «политических границ, а также важнейших политических событий» [254, стр. 21].
Нетрудно заметить, что В.К. Яцунский мыслит историческую географию как вспомогательную историческую дисциплину и ставит проблемы, важные для историка, а не для географа. Собственно говоря, это правомочно, но обзор историко-географических работ, сделанный В.К. Яцунским, показывает бесплодие неоднократных попыток многих талантливых и трудолюбивых ученых добиться в этом направлении успеха. Работы по интересующей нас области походили на справочники, и это отмечается В.К. Яцунским как большой недостаток, с чем следует безоговорочно согласиться.
Причины этого печального положения указывает сам В.К. Яцунский: «Историки слабо знакомы с географией, и наоборот» [254, стр. 21]. Это еще не беда, но хуже, когда, как говорит Оберхуммер, «географ, как только он покидает область географического исследования и начинает заниматься историей, перестает быть естествоиспытателем и сам становится историком» [254, стр. 27]. Тут удачи заведомо быть не может, как и в обратном случае, но тем самым открывается корень неудач: постановка проблемы неправильна и методика исследования не разработана. В самом деле, получить ответы на поставленные вопросы было бы крайне заманчиво, но как этого добиться? Никаких рекомендаций в статье не дается, и это заставляет нас перейти к другой работе В.К. Яцунского, содержащей описание историко-географических представлений XV–XVIII вв. Здесь В.К. Яцунский дает более совершенную дефиницию. «Историческая география, — пишет он, — изучает не географические представления людей прошлого, а конкретную географию прошлых эпох» [255, стр. 3]. Различие в определении очевидно. Если в первой работе краеугольным камнем и целью была история, то теперь она отступает перед задачами географии. К сожалению, и тут нет никаких указаний на возможную методику исследования. Но содержащийся в книге разбор теории географического детерминизма и воззрений историков эрудитской школы позволяет ознакомиться с историей вопроса и непосредственно обратиться к самой проблеме.
До сих пор проблема ставилась двояко: 1) как влияют природные условия на исторический процесс? и 2) как влияют люди на природу?
На первый вопрос прямого ответа быть не может, потому что раньше следует условиться в том, что понимать под «историческим процессом»: если развитие общества по спирали через формации, то географическая среда на спонтанное развитие влиять не может; если имеются в виду войны, договоры, государственные перевороты, то причины их надо искать непосредственно в мотивах поведения их участников, обусловленных их социальной принадлежностью, а не в климате или характере флоры. Зато миграции и процессы этногенеза, вне всякого сомнения, обусловлены элементами ландшафта и корреспондируют с колебаниями климата, но эти явления лежат на грани исторической науки и сами по себе не исчерпывают понятия «исторический процесс».
По второму вопросу можно дать вполне определенный ответ: люди влияют на природу, как, впрочем, влияют на нее любые фаунистические формы. Но определить общий характер людского влияния невозможно, так как он очень разнится в разные эпохи и на разных территориях.
Иногда люди «вписываются» в биоценоз ландшафта, иногда приспосабливают ландшафт к своим потребностям, причем то и другое не зависит от уровня культуры людского коллектива — народности, а только от характера ее развития и локальных особенностей. Закономерность тут есть, но она не прямая и не простая.
А что, если мы поставим вопрос по другому и попробуем рассматривать все человечество как некую среду, покрывающую сушу. То, что это среда не сплошная, не имеет значения. Ведь именно так поставил проблему «биосферы» В.И. Вернадский и получил огромные научные результаты. Тогда мы сможем изучать эту среду методами естественных наук. Но чтобы иметь успех, необходимо соблюсти одно условие: найти эталон изучения, соразмерный нашим исследовательским возможностям. Он должен быть применим к любой точке земного шара, где живут люди, к любой известной нам эпохе и к любому уровню цивилизации. Таким эталоном может быть только одно явление — этнос, или народность.
Формой существования вида Homo sapiens является коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим коллективам. Он более или менее устойчив, хотя возникает и исчезает в историческом времени, что и составляет проблему этногенеза. Все такие коллективы более или менее разнятся между собой — иногда по языку, иногда по обычаям, иногда по системе идеологии, иногда по происхождению, но всегда по исторической судьбе. Следовательно, с одной стороны, этнос является производным от исторического процесса, а с другой — через добывание пищи (хозяйство) связан с биоценозом того ландшафта, в котором он образовался. Впоследствии народность может изменить это соотношение, но при этом она видоизменяется до неузнаваемости, и преемственность прослеживается лишь исторической методикой.
Прежде всего уточним понятие «этнос», которое еще не дефинировано. У нас нет ни одного реального признака для определения любой народности как таковой, хотя в мире не было и нет человеческой особи, которая бы была внеэтнична. Все перечисленные признаки определяют народность иногда, а совокупность их вообще ничего не определяет. Проверим этот тезис негативным методом.
Язык
Часто разные народности говорят на одном языке. Например, англичане и ирландцы; испанцы и мексиканцы, большая часть коих — индейского происхождения; малоазиатские греки (до 1921 г.) говорили по-турецки, а македонские турки — по-гречески и т. д. Часто один народ говорит на разных языках, французы на четырех — париго, патуа, бретонском (кельтском), гасконском (иберийском); англичане на двух — английском на юге и норвежском в Нортумберленде; китайцы на двух, не считая диалектов; бельгийцы — на французском и фламандском и т. д. Кроме того, есть сословные языки: французский — в Англии XII–XIII вв., греческий — в Парфии II–I вв. до н. э., арабский — в Персии с VII по XI в. и т. д. Поскольку целостность народности не нарушалась, надо сделать вывод, что дело не в языке.
Обычаи или культура
Большинство крупных народов имеет несколько этнографических типов, составляющих гармоничную систему, но весьма разнящихся между собой как во времени, так и в социальной среде. Возьмем хотя бы Россию допетровскую, с боярскими шапками и бородами, XVIII век — с напудренными париками и французскими камзолами, XIX век — с пышными профессорскими бородами и долгополыми сюртуками и фраками и т. д. А различие в материальной культуре и быте у аристократии, мелкого дворянства, крестьянства, купечества, духовенства, интеллигенции, рабочих в любую из перечисленных дореволюционных эпох! Но народного единства это не нарушало, а близость по быту, скажем, казаков с чеченцами и татарами, их не объединяла.
Идеология
Идеология, для старых эпох вероисповедание, тоже иногда является признаком, но не обязательным. Например, византийцем мог быть только православный христианин, и все православные считались подданными константинопольского императора и своими. Однако de facto это нарушилось, как только болгары затеяли войну с греками, а принявшая православие Русь и не думала подчиняться Царьграду. Тот же принцип единомыслия был провозглашен халифами, преемниками Мухаммеда, и не выдержал соперничества с живой жизнью: внутри единства ислама опять возникли народности.