• в «Заботе о себе» анализируются с этой точки зрения греческие и латинские тексты первых веков нашей эры, а также рассматривается влияние данной проблематики на искусство жить, в котором превалирует внимание к себе;

• в «Признаниях плоти» речь идет об опыте плоти в первые века христианства и о роли, которую играют герменевтика и очистительное «прочтение желания».

Фуко много работал над последней редакцией давно анонсированного исследования. Его долгое молчание породило сонм слухов: «Фуко выдохся», «ему больше нечего сказать», «он в тупике»… Журналы и газеты, всегда готовые выискивать промахи, выявлять слабости, кричать о провале, ликующие противники, нетерпеливые поклонники и обеспокоенные друзья — все задавали один и тот же вопрос:

Философ чувствовал себя затравленным. Настоящая «охота на дух, сильно смахивающая на охоту на человека», как сказал Бланшо[535]. Может показаться, что это преувеличение. Но Фуко воспринимал происходящее именно так. В это время он подумывает о том, чтобы покинуть Коллеж де Франс. «Одно мне ясно: я не буду читать лекций в будущем году», — сказал он в начале 1984 года Пьеру Бурдьё. Фуко также поговаривает о том, что не станет больше писать. «В сущности, — объясняет он Полю Вейну и другим друзьям, — человек берется за перо случайно, а потом продолжает в силу инерции».

Фуко повторяет, что не выбирал писание делом своей жизни. Он не Сартр, которого влекло к творчеству с младых ногтей, о чем тот пишет в книге «Слова». И потом, Фуко считает, что за славу приходится платить слишком дорого. Но что делать? Как изменить свою жизнь, когда приближается шестидесятилетие? Он подумывает о журналистике. Он мог бы писать о геополитике. Однако с инерцией прошлого бороться не так-то просто. И потом, ему хотелось бы закончить книги, которым он посвятил десять лет жизни, десять лет трудов. «Ему нужно было довести книги до конца, — пишет Эрве Гибер[536], один из близких друзей Фуко, в великолепном очерке, посвященном агонии и смерти философа. — Труд, который он писал и переписывал, от которого он отрекался, к которому возвращался, чтобы снова уничтожать, править, обдумывать, сокращать, дописывать, бесконечный труд, занявший десять лет жизни, — книга сомнений, воскрешения, величественной скромности. Он порывался навсегда похоронить его, предоставив врагам торжествовать их бессмысленную победу, смаковать мысль, что он не способен писать, что его разум давным-давно умер, что его молчание — лишь признание поражения…»[537]

Но дело движется к концу. Амбициозное стремление нащупать момент рождения современного человека и сознания, направленного на себя, принесло свои плоды. Книги должны были вот-вот появиться на прилавках, и Фуко не может лишить себя удовольствия влепить пощечину тем, кто насмехался над его молчанием.

«Что же касается тех, — писал он в „Использовании удовольствий“, — кто не знает, что такое терзаться, сотню раз начинать сначала, делать попытку за попыткой, ошибаться, опять возвращаться назад и снова колебаться, короче говоря, что касается тех, для кого работа без оглядки и вечное беспокойство означают ни на что не годность, то разве не очевидно, что они с другой планеты?»[538]

Фуко, вероятно, счел бы себя реабилитированным: в 1986 году самый строгий, престижный академический английский журнал «Journal of Roman Studies» опубликовал статью, посвященную разбору последних книг Фуко — подробному, аргументированному и… хвалебному[539].

На этот раз, чтобы создать историю настоящего, Фуко пришлось опуститься в поисках «генеалогии» до археологического цоколя западной культуры. Поль Вейн, специалист по истории античности, должно быть, немало способствовал погружению Фуко во все более и более дальние эпохи. Фуко знал его еще со времен преподавания в Эколь Нормаль. Вейн стал его учеником и другом — наряду с Пассероном и некоторыми другими студентами, как мы уже видели. Позже они потеряли друг друга из виду. В 1975 году Поль Вейн был избран в Коллеж де Франс. Они возобновили знакомство, а со временем стали близкими друзьями. В семидесятые и восьмидесятые годы они были интеллектуально близки. В 1978 году Вейн посвятил историческому методу Фуко большую статью, красноречиво названную «Фуко совершает переворот в истории»[540].

Вейн жил на юге Франции. Приезжая в Париж, чтобы прочесть лекцию, он останавливался у Фуко, в небольшой студии, примыкавшей к квартире, где тот обычно работал. Вдвоем или с другими членами маленькой семьи Фуко они отправлялись ужинать.

Фуко и Вейн много беседовали — и не только о философии и науке: они многое поверяли друг другу, вспоминали общее прошлое и годы, когда они не встречались. Закончив «Признания плоти», Фуко, как мы видели, перекроил свой проект. Работая над «Использованием удовольствий» и «Заботой о себе», он консультировался с Вейном. В предисловии Фуко отдает ему должное:

Вейн и Фуко сталкиваются не только на территории античности. Их отношения освещало то, что Фуко называет в книге «Неразумие и безумие» «огромным солнцем ницшеанского поиска». В последние годы жизни Фуко главным образом размышлял над возможностью описания истории как череды «игр истины»:

Фуко связывает свои последние исследования с теми, что уже имел за плечами. Во всех его книгах, в сущности, звучал один и тот же вопрос: «Благодаря каким играм истины человек начинает мыслить о себе: если он признается безумным, если он смотрит на себя как на больного, если он воспринимает себя как живое, говорящее и работающее существо, если он судит себя и наказывает себя как преступника?» И, наконец:

Итак, из трех томов, последовавших за «Волей к знанию», первым был написан последний. Именно поэтому он не будет напечатан. Фуко примется перерабатывать «Признания плоти». Месяц, два… И тогда все будет кончено. Другие проекты ждали Фуко. Материалы, скопившиеся в ящиках стола, семинары в Беркли… И, главное, он хотел отдохнуть: «Что я буду делать, когда закончу книги? Прежде всего займусь собой», — сказал он Дрейфусу и Рабиноу в апреле 1984 года. Однако страшная болезнь продолжала свою разрушительную работу, и в начале июня Фуко попал в больницу. Он боролся с болезнью, боролся до конца. Но на этот раз битва была проиграна заранее. И, поскольку Фуко запретил «посмертные издания», третий том так и не вышел. Семья не хотела нарушать его волю.

Вот что говорит Пьер Нора в интервью, опубликованном в сентябре 1986 года: