— Я дело говорю, — возразил Иосиф. — Иди сюда!
Поляк подвел Орджоникидзе к трубам парового отопления. Потребовал:
— Веди ладошкой между стеной и трубами… Чувствуешь щели? Федор Петров сразу смекнул: трубы тянутся через все отделение, из первой камеры в седьмую. Пользуйся в свое удовольствие. Один сунул записку в щель, другой вытащил или дальше протолкнул — по надобности. Чем не почта?
— А где теперь Петров? — спросил Серго. Иосиф пожал плечами.
— Не знаю. Срок у него большой. Свидитесь. Его часто в карцер определяют. Тебе с твоим характером тоже не миновать. Там, в подземелье, стен нет, одни решетки. Обязательно познакомитесь.
Пока что Серго позаботился как следует загрузить "почту Петрова". Еще в первые дни, до перевода в "заразное" отделение, он узнал, что для пленников Шлиссельбурга время остановилось на 1909 году. Большим событием явилось то, что Владимир Лихтенштадт получил от родственников в переплете одного из благонадежных изданий "Нивы" книгу Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". На книгу огромная очередь. Счастливец обязательно должен успеть прочесть между двумя дежурствами на кухне. Дежурный незаметно приносил книгу и клал в узел под кухонные тряпки. Забирал новый дежурный.
Серго принялся рассылать по камерам написанные крохотными, но очень разборчивыми буквами сообщения о воссоздании нелегальной РСДРП и о полном разрыве на Пражской конференции с ликвидаторами и другими отступниками; такие же краткие и живые рефераты о последних работах Ленина. Поведал и о том, что перед самым арестом прочел в левых газетах телеграммы о кровавых событиях на Лене — расстреле мирного шествия, направлявшегося с петицией к товарищу прокурора.
— Я не знаю подлинных масштабов и последствий этой трагедии, — добавлял Орджоникидзе. — Но не может быть, чтобы Россия простила Николаю новое "кровавое воскресенье" — гибель двухсот семидесяти рабочих золотых приисков. Залпы на Лене всколыхнут массы. Наш час близок!
Почта, известно, не всегда приносит радостные сообщения. Случается, круто меняет течение жизни. И как-то Серго вынул из своего "почтового ящика" — из щели за трубами парового отопления — сигнал бедствия: начальник тюрьмы приказал прекратить лечение тяжело больного политкаторжанина Фомичева.
Бывший рабочий из Екатеринослава анархист Фомичев слыл первостатейным бунтарем. Барон Зимберг с удовольствием ухватился за возможность навсегда избавиться от "неисправимого". Тем более что госпиталь в крепости крохотный, а Фомичев почти безнадежен.
Серго взорвался.
"Мы подняли стуком и кандальным лязгом такой тарарам, — вспоминал впоследствии шлиссельбуржец о. Гончаров, — что в каких-нибудь десять минут поставили на ноги всех тюремщиков. Наш коридор наполнился надзирателями с винтовками, командовавший ими помощник начальника тюрьмы грозил стрельбой и расправой. Через час Фомичева снесли на носилках в госпиталь, а через два часа нас всех, во главе с Орджоникидзе, рассадили на целый месяц в подземные башни карцера.
Железные кандалы на голых ногах, спанье на холодном, как лед Ладожского озера, цементном полу, сухой хлеб без соли, несколько глотков воды за весь день — такой режим мог сломить любого богатыря. Было обычным явлением, что после карцера многие отходили в сторону от тюремной борьбы. Сер-го, наоборот, вышел из карцера еще более непримиримым. Его характер уподобился булату, закаленному в огне. В тюремных книгах часты записи: "Орджоникидзе на три недели в карцер за невставание на поверку", "Орджоникидзе на две недели в карцер за неснятие брюк во время обыска", "Орджоникидзе на три недели в карцер за надзирателя"…
Мы добились того, что тюремщики во главе с Зимбергом отступили перед каторжанами и делали вид, что не замечают нарушения тюремных инструкций и распорядков. У нас в "заразном" отделении была республика каторжан. Одним из ее лучших бойцов — Орджоникидзе. Под его влиянием многие отказались от своих ошибочных взглядов и снова вернулись в ряды революционных борцов".
Насчет республики, возможно, оказано слишком крепко, но то, что Серго развеял заблуждения многих каторжан, встряхнул, не дал склонить головы — чистая правда. В дискуссии, или, если совсем точно, в тайные переписки о национальном вопросе и об отношении социал-демократов к русско-германской войне, Орджоникидзе вовлек всех политических. Каждая дискуссия длилась шесть-семь месяцев.
12
Сохранилась толстая тетрадь[41] в одну линейку, в черном клеенчатом переплете. Сто девяносто четыре желтых листочка, пронумерованных и прошитых цветным шнуром, — на концах большая сургучная печать с двуглавым орлом. Несколько овальных штампов: "Проверена 13/ХП 1913 г.", "Проверена 23/1У" (год не проставлен) и т. д. Шлиссельбургская тюремная тетрадь не самое лучшее место для доверительных записей. И все-таки как много сокровенных мыслей Серго может поведать она! Вслед за самодельным календарем — стихотворение (Федор Николаевич Петров твердо стоит на том, что даже в карцере Серго писал стихи и читал, — товарищам):
41
Тетрадь хранилась в личном архиве Зинаиды Гавриловны Орджоникидзе. До конца своих дней она продолжала поиски Другой тюремной тетради Серго — за № 1. Возможно, ее и не было, и № 1 относится к чему-то другому из тюремного "имущества" Орджоникидзе.