– Вот и туркмены просили у меня орудий и офицера для создания у себя артиллерии…

Аббас-Мирза переменился в лице и побледнел.

На каждом шагу персидские чиновники стремились показать свою гордость и неуступчивость, но в ответ получали гордость гораздо большую. Как представитель великой и могущественной страны, Ермолов строго следил за соблюдением уважения к России и ее посольству. Когда некий французский полковник на персидской службе ударил саблей двух русских музыкантов, поставленных к нему в дом, Алексей Петрович потребовал у Безорга достойно наказать его. Персы обещали удовлетворение, но ничего не сделали. Тогда Ермолов поставил на улице Тебриза свой караул, велел взять французского полковника под стражу и отомстить обидчику. Тот был наказан пощечиной и высечен розгами, а саблю его отослали Аббас-Мирзе, который вынужден был уволить француза со службы и выслать из страны.

Несмотря на оказанные почести, Ермолов был недоволен Аббас-Мирзой, который относился к русским с недоверием и страхом. Никого из посольства не пускали за городские ворота, жителям под страхом строжайшего наказания запрещено было разговаривать с русскими. Между тем Ермолов получил письмо от первого визиря Садр-Азам-Мирза-Шефи, где сообщалось, что из-за нестерпимой жары шах переезжает из Тегерана в Султанию. Это почти наполовину сокращало путь русского посольства. Чтобы дать шаху возможность приехать раньше Ермолова в Султанию и приготовиться к приему, Аббас-Мирза пытался задержать посольство в Тебризе. Однако Алексей Петрович отказал ему в свидании и объявил о своем отъезде из города.

6

Персияне ели на разостланных на земле коврах. Для русского же посольства специально устанавливали широкие и низкие столы, на которые ставили бесчисленное множество блюд: каждому подавался особенный деревянный раскрашенный поднос, где помещалось не менее пятнадцати тарелок. Посреди стола оставалось место для прохода прислуги. Понравилось вам кушанье – тут же услужливая рука отрывает лакомый кусок баранины и кладет его вам на тарелку. Хотите жирного плова, белизна которого подобна снегу и восхищает вас, – его уже касается рука, и кирпичный цвет, в который она выкрашена, и красные ногти, редко обрезаемые, сочетаются с белизной риса, и прислуживающий вам гордится тем, что удваивает наслаждение ваше. Вдруг видите вы ту же самую руку, богатую остатками плова, вырывающей внутренность арбуза к вашим услугам…

Прислуга ловко бегает по столу, и плечо ваше служит ей подпорой. Если не уклонили вы головы, через нее переступают без затруднений, и длинные полы одежды скрывают вас от глаз товарищей.

«Неизвестно, – с усмешкой думал Ермолов, – принадлежит ли все это к роскоши восточной, о которой ходит столько баснословных россказней?..»

На столе, в нарушение мусульманского запрета, в изобилии вино – испаганское и ширазское, очень даже неплохое. Штабс-капитан Муравьев в третий раз поднимает пустую чашу, давая знак снова ее наполнить. Любимец шаха министр Мирза-Абдул-Вахаб подходит к Ермолову и приятельски берет его левую руку, начиная престранным образом перебирать на ней пальцы. Генерал позволяет ему такую забаву, полагая, что в восточных обычаях, это означает изъявление приязни.

Накануне у них состоялся весьма горячий разговор, в конце которого Ермолов решительно заявил, что приехал не приобретать дружбу шаха к русскому императору пожертвованием областей, чьи жители прибегли под покровительство России. Он говорил, что есть множество других выгод, которые Персия может извлечь из благорасположения российского государя. Он приглашал Абдул-Вахаба взглянуть на карту и убедиться в том, что без нарушения существенных выгод России и не давая повода к неизбежным раздорам впоследствии невозможно уступить шаху ни пяди земли. Ермолов расстался с министром и вслед за ним отослал нераспечатанную грамоту шаха.

Между тем Мирза-Абдул-Вахаб играл его пальцами, и Ермолов вдруг почувствовал на одном ужасной величины перстень. Генерал тотчас оторвал руку и в крепких выражениях объяснил, что подобных подарков не принимает. Министр счел это за величайшую обиду и на другой день показывал посольскому переводчику необыкновенной величины синий яхонт, с которым он намеревался повторить наступление. Ермолов избавился от нового дара только угрозой прервать дружбу. Он слышал, что верховный визирь Садр-Азам-Мирза-Шефи точно так же приобрел расположение английского посла, который не устыдил его отказом. И вот уже через день сам Садр-Азам прислал русскому послу великолепный жемчуг, который был возвращен вельможе, убежденному, что все на свете продается и покупается.

Свидания с Абдул-Вахабом, часто весьма шумные, продолжались. Министр твердил, что без возвращения областей невозможно удержать дружбу России с шахом и что Фетх-Али будет оскорблен отказом, напоминал, что русский государь, отпуская персидского посла из Петербурга, обнадежил его и обещал не брать на себя объявление войны, опасаясь шахского гнева. Ермолов во всю мощь своих легких возражал ему, не скупясь на туманные обещания, лесть и угрозы.

– Государь-император будет крайне сожалеть о разрыве, ибо он намеревался сохранять вечную дружбу, – почти кричал посол своим гулким басом. – Но он знает и то, что ничего не должно щадить на защиту верных ему народов, которые все счастье свое полагают в его покровительстве! Я же вижу свои обязанности в соблюдении достоинства моего государя и России! И если в приеме шаха увижу холодность, а в переговорах замечу намерение нарушить мир, тотчас сам объявлю войну и потребую передвинуть границу по реке Араке…

После такой горячей тирады Ермолов обрушил на Абдул-Вахаба свой план войны: завладеть Тебризом и потом, уступив из великодушия Адербиджан, удержать Эриванскую область, что будет признано за примерную умеренность.

– Жаль мне, – с притворной горячностью гремел Ермолов, – что вы почтете это за хвастовство! А я готов назначить вам день, когда русские войска возьмут Тебриз. Желал бы только, чтобы вы дали мне слово дожидаться меня там для свидания!..

Он не преминул напомнить о печальных последствиях, какие ожидают Персию в случае неудачной войны, так как немало окажется людей, готовых воспользоваться междоусобицей и даже покуситься на шахский престол.

– Итак, первая же несчастливая война должна разрушить нынешнюю династию! – восклицал русский генерал. – Неужели соседи, среди которых некоторые и теперь уже беспокойны, останутся равнодушными зрителями мятежей и раздоров?..

Гневные тирады с обеих сторон перемежались приветствиями и изъявлениями приязни, однако Ермолов начал мало-помалу примечать, что Мирза-Абдул-Вахаб, повторяя слова о земельных притязаниях к России, слабел в своем упорстве. Оставалось дожидаться шаха, все еще ехавшего с огромным гаремом из Тегерана в Султанию.

Отдыхая от непривычного для него обмена хитростями, от поединков, в которых оружием служили не шпага и пистолет, а изысканное лицемерие и перемешанные лестью угрозы, Ермолов бродил по пустому дворцу Фетх-Али-шаха.

Фетх-Али был племянником кровавого евнуха-шаха Ага Мухаммеда, который нежно называл его Баба-хан. Когда Ага Мухаммед был убит невольниками, Фетх-Али зарезал своего брата и сел на престол. У него было более ста сыновей и дочерей от восьмисот жен, составлявших шахский гарем.

Дворец в Султании был построен из жженого кирпича на невысоком пригорке. Пожалуй, не нашлось бы в России порядочного помещика, у которого дом не был бы лучше. На стенах – весьма плохая и бедная живопись, повсюду – страшная неопрятность. Комнаты маленькие, нечистые. Гарем построен кружком во дворе, и здесь по нескольку жен сгоняется в одну комнату. Лишь в одной восьмиугольной башне шахские жены располагались более пристойным образом: по четырем углам построены были четыре чуланчика для них и их прислуги.

Во второй башне находился уединенный кабинет шаха. Когда он приходил в сераль, то садился здесь на полу, а жены окружали его.

Суровый солдат, воспитанный на «Записках» Цезаря и суворовской «Науке побеждать», Ермолов с нескрываемым отвращением воспринимал увиденное. «В сем серале, – размышлял он, – шах проводит большую часть времени, забывая, что тем уничтожает себя и как государя, и как человека. Несколько сот жен, из коих каждая не может быть часто удостаиваема с ним свидания, в ожидании оного, как единственного счастья, изощряет себя на все виды обольщения, расточает отраву лести. И царь, женоподобный в сем жилище срама и бесчестия, мечтает быть превыше всех во вселенной!..»