Свободного времени, увы, было в обрез: учеба и водоворот разнообразных общественных дел в институте и вне стен его заполняли сутки практически до предела. Такие понятия, как третий семестр, стройотряд, вошли в обиход позже, но шефская работа — особенно на селе — неизменно сопутствовала в то время учебе студентов.

В западных областях Украины сразу после освобождения их Советской Армией возрождалась и строилась новая жизнь на новых, социалистических началах. Залечивались раны, нанесенные войной, создавались колхозы, но были среди крестьян и такие, что не понимали пока преимуществ коллективных хозяйств, присматривались, выжидали. В лесах еще таились мелкие, разрозненные, но злобные банды «борцов за самостийну Украину», предателей, запятнавших себя сотрудничеством с фашистами в годы оккупации; они запугивали сельских жителей, убивали активистов, клеветали на Советскую власть.

Студенческие бригады, выезжая в села, агитировали за новую жизнь не только словами, хотя слово правды против вражеской лжи — острое, испытанное оружие. Многие студенты-агитбригадовцы были мастерами на все руки, а крестьяне уважают людей, понимающих и знающих работу; когда же устраивались вечера отдыха, даже степенные старики не отказывали себе в удовольствии посмотреть и послушать студенческий концерт.

Василий был постоянным участником таких выездов. Вместе с коммунистами и комсомольцами института он помогал электрифицировать села и поселки Бибрского и Магеровского районов, проводил беседы, делился опытом работы с сельскими комсомольцами.

О Рагузове можно сказать, что жизнь, отшлифовав стойкий от природы характер, приучила Василия смотреть в лицо опасности; и телом парень он был крепкий, выносливый, хотя, признаться, росту отнюдь не богатырского, обыкновенный имел рост, средний. Бывшие однокурсники рассказывают: ни во время многочисленных выездов студенческих бригад в отдаленные районы Прикарпатья — а такие поездки, особенно в глухие лесные деревни, были далеко не безопасны, — ни в стычках с хулиганами во время комсомольских рейдов по городу или дежурств на институтских вечерах Василий не то что не проявлял неуверенности или колебания, наоборот: был хладнокровен, решителен, попросту смел.

А между тем не только в лесной глухомани, но и в городе были готовые на все враги. Они с отчаянностью обреченных подогревали в себе тускнеющие надежды на возврат старых времен, вредили как могли, не останавливаясь порой даже перед террором. Город был потрясен, когда разнеслась весть, что в своем рабочем кабинете, за письменным столом убит по-бандитски, топором в затылок, Ярослав Галан.

Коммунист, интернационалист, талантливый писатель-публицист, Галан был кумиром студентов, одним из тех, с кого Василий и его друзья учились «делать жизнь», — реальный, живой, не книжный герой, обаятельный и остроумный в непринужденной беседе в студенческой аудитории, непримиримый и гневный в диспуте, на трибуне или за письменным столом. На листке бумаги разбрызганными каплями крови осталась последняя мысль-фраза писателя, тоже обращенная, как и предсмертное письмо Рагузова, «ко всем живущим». «Когда сердце народа переполняется обидой и гневом…» — успел записать Галан, делая, видимо, наброски к очередному памфлету из тех, что снискали ему славу и признательность многих и многих читателей и смертельную ненависть врагов.

Василий долго вынашивал одну очень важную для себя мысль, пока не утвердился в ней окончательно: я могу, решил он, я должен стать коммунистом, и он написал заявление о приеме в партию. Одной из самых светлых, «звездных» минут своей жизни он считал партийное собрание, на котором коммунисты факультета единодушно проголосовали за прием комсомольца Рагузова кандидатом в члены партии.

Если глянуть со стороны, Рагузову все вроде бы давалось легко и везде он успевал, но так только казалось: просто он умел сызмальства выработать привычку сосредоточиваться на главном, не вязнуть в мелочах, то есть работать рационально, быстро, с максимально возможным эффектом, избегая столь любимого некоторыми пенного шума и общественного внимания, которыми они стараются облечь свое даже самое никчемное дело.

Студентам приходилось много отдавать внелекционного времени для того, чтобы привести в порядок институт и прилегающую территорию, ремонтировать общежития, оформлять аудитории, кабинеты, мастерить стенды, чинить мебель. Василий был незаменим: он и столярничал, и окна в общежитии красил, требовалось — становился за грузчика или подавальщика кирпича, сажал с товарищами деревья на склонах улицы Суворова и в новом парке культуры и отдыха, много фантазии, изобретательности проявлял, оформляя студенческие праздники, стенгазеты, боевые листки.

Одним из добрых студенческих дел была забота о детском доме, и, как нетрудно догадаться, Василий, бывший детдомовец, стал организатором этого шефства. Он любил повозиться с ребятишками, умел устроить веселую кутерьму, рассказать интересную историю или сочинить необычную побасенку. Но больше всего ему доставляло удовольствие мастерить с детдомовскими ребятами украшения, игрушки, чтобы нарядить новогоднюю елку, и этот нехитрый обряд его стараниями и выдумкой превращался в яркую часть новогоднего праздника.

Навыки художника помогали ему иногда немного пополнять скудный студенческий бюджет, когда удавалось, например, оформить витрину магазина, красный уголок предприятия или нарисовать афишу для клуба или кинотеатра. «И великие мастера не чуждались поденщины, — говорил он, улыбаясь. — Мои главные картины еще впереди». И действительно, рисовал много и серьезно. В квартире во Львове хранятся сейчас наброски, этюды, пейзажи, портреты жены, ее отца, копии полотен известных мастеров.

«Вот уж, право, не знаешь, где найдешь, где потеряешь», — шутил, бывало, Василий, рассказывая с удовольствием друзьям о неожиданном и несколько необычном знакомстве с будущей женой. Перепал ему как-то заказ от артели «Красный картонщик» — нарисовать лозунги, вывески, клуб привести в порядок. Вознаграждение полагалось более чем скромное, но Василий согласился. Когда управился с работой, к нему подошла невысокая глазастенькая девушка, назвалась Симой — секретарем комсомольской организации артели — и, смущаясь, спросила: не мог бы товарищ художник в порядке дружеской услуги помочь выпустить стенную газету. Праздник близится, а у них никак и ничего толкового не получается.

Рагузов как раз торопился куда-то, но, глянув в глаза девушки-комсорга, тут же согласился, незаметно увлекся и создал стенгазету, хоть на конкурс направляй.

После этого случая Василий зачастил на «Красный картонщик» и, даже если не было заказов, весьма изобретательно находил предлог для посещения. Разрисовывая по собственной инициативе очередную стенгазету «красным картонщикам», студент-художник весело балагурил, был мил и дурашлив, как школьник, стараясь рассмешить девушку-комсорга, а в душе чувствовал: дело-то, брат, похоже, серьезное.

Летом его призвали на воинские сборы. Василий почти каждую свободную минуту писал Симе письма, почему-то суховатые и деловитые, как рапортички:

«…С понедельника начинаю оформлять полковой клуб. Думаю оставить после себя здесь небольшую память…»

«Только когда работаю, забывается все, и время идет незаметно. Еще прибавилась общественная работа: избрали секретарем комсомольской организации сборов. От жизни здесь не отстаю, хотя и располагаемся в лесу: слушаю радио, газеты доставляют регулярно (интересная деталь — регулярная доставка газет, она еще проявится позже в этом рассказе. — Б.Ч.). Здесь очень много красивых мест, рисовать и рисовать бы, да беда, времени мало…»

Закономерная, пожалуй, особенность: людям увлеченным, деятельным хронически не хватает времени, они с непониманием воспринимают жалобы других на скуку, на то, что, скажем, девать себя некуда, заняться нечем. Скука, заметил однажды непривычно резко Василий в разгоревшемся споре, уже признак бездеятельности. Сам он всегда жил с этим неистребимым ощущением нехватки времени — так много хотелось успеть сделать, прочитать, обдумать, увидеть, нарисовать, а порой и просто по-человечески передохнуть день, недельку от житейской круговерти.