Пушкин уходит в тень Хвостова и до того сливается с ним, что имеет полное право поименовать себя пиитом. Маскарад удался на славу. Поэт стал почти неотличим от пиита, а пиит буффонадно возведен в ранг поэта, ибо знаменитый пиит, конгениальный Байрону, это, безусловно, поэт. Он, граф Хвостов, соискатель нового лавра, достоин и нового воспевания. Он, внимавший когда-то сам друг с Бейроном правдивой лести, пусть выслушает теперь правдиву похвалу. Хвостовской хвале Дашкову шутливо вторит пушкинская хвала Хвостову.

В этот момент пародист вспоминает, что прихотью воображения отправил графа в Грецию. Стремясь к ней, Хвостов непременно почтет своим долгом узреть места, связанные с пребыванием собрата Бейрона, но облечет сие желание в чьи-нибудь ласкающие слух чужие стихи, то есть снова «подтяпает». Скажем так:

Сноска уточняет, кому именно на сей раз «подтяпал» наш стихотворец ⁷: Подражание его высокопр. действ, тайн. сов. Ив. Ив. Дмитриеву, знаменитому другу гр. Хвостова:

Между прочим, Хвостов имел обыкновение мучить своих друзей авторским чтением, да еще и заваливал их собственными книжками, непременно требуя отзывов. Однажды Дмитриев рассказал Карамзину, как он реагирует на присланные ему в подарок новые творения графа: «Он пришлет ко мне оду или басню, я отвечаю ему: ваша ода или басня ни в чем не уступает старшим сестрам своим! Он и доволен, а между тем это правда!»[46]

Обратите внимание, какая вообще представительная собралась у нас компания: лорд Джорж Ноэл Гордон Байрон; граф, сенатор Дмитрий Иванович Хвостов; премьер-министр Великобритании Уильям Питт; действительный тайный советник Иван Иванович Дмитриев… Пародист тонко подмечает еще одну характерную черту хвостовианства — его тщеславие, скрытое хвастовство. Да, Хвостов — хвастун. Знакомство с «сильными мира сего», титулы и звания входят в непременный круг его забот, не тяготят его как поэта, но льстят ему как пииту, лишний раз подчеркивая маскарадность его самовозвеличивания и пародийного увенчания.

Пиит в маске поэта — вот пушкинское резюме о Хвостове.

А дальше взметается настоящий античный ералаш, вакханалия имен в стиле хвостовских перечислений:

Последнее примечание: ⁸ Здесь поэт [Пушкин], увлекаясь воображением, видит уже великого нашего лирика [Хвостова], погруженного в сладкий сон и приближающегося к берегам благословенной Эллады. Нептун усмиряет пред ним предерзкие волны; Плутон исходит из преисподней бездны, дабы узреть того, кто ниспошлет ему в непродолжительном времени богатую жатву теней поклонников Лже-пророка [сарацин. — А. С.]; Зевс улыбается ему с небес; Цитерея (Венера) осыпает цветами своего любимого певца; Геба подъемлет кубок за здравие его; Псиша, в образе Ипполита Богдановича, ему завидует; Крон удерживает косу, готовую разить; Астрея предчувствует возврат своего царствования; Феб ликует; Игры, Смехи, Вакх и Харон веселою толпою следуют за судном нашего бессмертного пииты.

А собственно в «Оде» остается лишь мифологическая мешанина:

Подытожим пушкинский опыт.

Стихотворным размером и рифмами пародист «владеет» блестяще, куда свободнее, чем прототип. Такой четкости в строении строф Хвостову не достичь никогда. Вотще!

Внешние признаки оды безусловны.

Теперь об извивах хвостовианства, которыми пронизана вся пародия.

В точности, как у Хвостова, ее сопровождают Примечания, либо вообще излишние, либо необходимые, но лишь потому, что текст темный, не самодостаточный.

Пушкин мастерски воспроизводит путаницу хвостовских мыслей, невнятицу смысловых связей, когда переходы от одной темы к другой не мотивированы, фрагменты не стыкуются, сознание тонет в хаосе — излюбленной стихии хвостовианства. Можно представить себе, каково было Пушкину с космической стройностью его разума следовать этим пушистым извивам… Правда, перлы типа Терпсихору… как стены сымитировать пародисту не удалось. До такой прострации довести свой ум он не смог. Но неблагодарный недуг, Вам с Бейроном, правдива лесть или череда «подтяпываний» — тоже чистое хвостовианство. Так же как соединение несоединимого и сравнение несравнимого. Так же как ералаш имен. И вместе с тем точно так же как ощущение радости, суматошной карусели — непременной атмосферы хвостовианства!

Если в случае Неёлова и Мятлева мы говорили об импровизационном даре, об экспромтной легкости остроумцев, вызывавших нашу радость, то в случае Хвостова улыбка возникает в связи с потешной неуклюжестью стихотворца, его неумелостью, порой верхом глупости, естественной клоунадой. Тем более что все это сопровождается детским бахвальством, смешной уверенностью в собственном совершенстве и одновременно с каким-то бесконечным добродушием и благожелательностью, которыми веет от нескладных хвостовских виршей. Здесь уместно любопытное замечание В. К. Кюхельбекера, который сам не раз служил мишенью для насмешек: «В дурном и глупом, когда оно в величайшей степени, есть свой род высокого, sublime de betise (апофеоз глупости. — А. С.), то, что Жуковский назвал „чистою радостью“, говоря о сочинениях Хвостова»[47]. Слова валятся у него изо рта так же неловко, как вещи из рук нескладного клоуна: одну поднял — две упали. Хвостов не писал пародий, он сам стал ходячей пародией или, по выражению Ю. Н. Тынянова, пародической личностью, и в этом смысле прототипом Козьмы Пруткова. Особенности реального героя послужат формированию героя вымышленного. Прутков-литератор по сравнению с графом — просто изумительный виртуоз, однако в Козьме Петровиче-персонаже отыщется немало черт, сближающих его с Хвостовым.

Афанасий Анаевский

Конечно, хвостовианство как синоним графомании, как природное явление, относящееся к психологии творчества, началось не с Хвостова и на нем не завершилось.

Так, в свое время на литературной стезе Петербурга подвизался некий надворный советник господин Афанасий Анаевский. Его появление совпало с появлением Козьмы Пруткова, и потому он мог влиять на умонастроение Козьмы. В книге «Некрасов» А. Н. Пыпин пишет о том, что, «по странной случайности, около этого времени заехал в Петербург мелкий провинциальный чиновник, хлопотать о своих делах. Это был некто Афанасий Анаевский (1788–1866), известный тогда в литературе так же, как во времена Пушкина известен был Александр Анфимович Орлов — автор целого ряда небольших книжек, совсем серьезных по намерению автора, но чудовищных по своей нелепости, — как бы прототип Кузьмы Пруткова; книжки носили, например, такие названия: „Энхиридион любознательный“, „Жезл“, „Экзалтацион и 9 муз“, „Мальчик, взыгравший в садах Тригуляя“…»[48].

В изречениях Анаевского явно улавливается интонация будущих прутковских афоризмов. Судите сами.

«Природа одарила человека разумом, красотою, стройностью и движением сил; покорила его воле искусственно производить величественные триумфы, машины, колонны; украшать святыни и приятно излагать быт патриотов».