Его привлекают исторические и социальные проблемы. В своей библиотеке он прилежно собирает крупнейших историков Франции. Здесь и мастер «художественно-прагматического» метода Барант, развертывающий прошлое в живописных картинах и драматических эпизодах; и ученый исследователь гражданского быта и «борьбы сословий» в процессе роста европейской цивилизации — Гизо, историк строгий и холодный, известный Пушкину и как биограф Шекспира, и как резкий политический памфлетист (граф Нулин возвращается в Россию «с ужасной книжкою Гизота»); здесь и автор «Истории цивилизации в Англии» Оностен Тьерри, который, по собственному свидетельству Пушкина в письме к жене (от 15 сентября 1834 года), сделал его «ужасным политиком». Это был сторонник эпической истории, возрождавший ушедшие века художественной трактовкой археологии и хартий. Исторические труды Тьерри представляли значительный интерес и по своему идейному направлению: он был родоначальником идеи классовой борьбы в научной истории Франции, отстаивал права угнетенных национальностей и видел моральную задачу историка в возбуждении сострадания к обездоленным и униженным. Долгое время он был личным секретарем и виднейшим сотрудником великого социального мыслителя Франции Сен-Симона.
* АНРИ СЕН-СИМОН (1760-1825)
В библиотеке Пушкина имелись основные труды по сен-симонизму: коллективное исследование «Доктрина Сен-Симона», в которой излагались перспективы социального будущего и освещалась выдающаяся роль поэта в создании новых общественных отношений». Другая книга из библиотеки Пушкина — «Сен-симоновская религия» была преимущественно посвящена роли художника и значению изящных искусств в жизни новых обществ. В экземпляре этой книги, сохранившейся в пушкинской библиотеке, ряд мест отчеркнут карандашом.
Такое разнообразие методов и направлений раскрывалось Пушкину в его историко-социальных чтениях. Аристократический либерализм Баранта, конституционный роялизм Гизо, широкая демократичность Тьерри, утопический социализм Сен-Симона — все это привлекает внимание поэта, не захватывая целиком его мысли и убеждений. Из современных французских историков в библиотеке Пушкина имелись также Тьер и Минье, которых он изучал в связи с планом работы о революции 1789 года, и Токвиль, сочинение которого «об американской демократии» Пушкин высоко ценил. Но все эти новейшие методы и жанры европейской историографии не в состоянии отвести его от особого «литературно-исторического» пути, намеченного им еще в годы молодости. Пушкин склонен был рассматривать историю, как сумму биографий, и своей задачей в этой области ставил монографическую разработку жизни отдельных крупных деятелей. Уже в кишиневские годы его привлекают «люди с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом», представляющие богатый материал для драматического изображения и увлекательного повествования. Его и позже неизменно занимают в истории
тени великанов
Завоеватель скандинав,
Законодатель Ярослав
С четою грозных Иоаннов.
Только сильные личности с сюжетными биографиями привлекают внимание Пушкина-историка. Степан Разин («единственное поэтическое лицо русской истории»), Ермолов, Ганнибал, Петр, Пугачев. Биографическая хроника должна, по его мысли, развернуть в быстрой и точной композиции фактическую линию жизни героя, одновременно являясь введением к творческому воссозданию его личности в романе или поэме. По свидетельству современника, Пушкин как-то, «коснувшись Петра Великого, говорил, что, кроме дееписания о нем, создаст и художественное в память его произведение». Так подходил он и к личности Пугачева, привлекавшего его еще в начале двадцатых годов. История оставалась лабораторией художника. Путь биографа вел к историческому роману.
Искания в разнообразных направлениях сказываются и в основном плане деятельности Пушкина — в художественной литературе. От Франции, чьи великие писатели были его первыми учителями, Пушкин все более склонен обратиться к Англии, высоко ценя Барри Корнуоля и Вальтера Скотта. «Британия — есть мать поэтов величайших», говорил еще Карамзин, утверждая, что с арены поэзии должны уйти «священные тени Корнелей, Расинов, Вольтеров». В тридцатые годы Пушкин теоретически вполне разделяет это мнение, нередко отмечая глубокий упадок современной французской словесности, хотя на деле остается и теперь под ее обаянием. Стендаль, Мериме, Мюссе, Сент-Бев вызывают его похвалы и даже восхищение. Он, несомненно, интересуется Гюго и Бальзаком (хотя и с рядом оговорок). «Красное и черное» получает его высокую оценку задолго до признания этого романа европейской критикой. «Итальянские и испанские сказки Мюссе отличаются живостью необыкновенной, — пишет Пушкин в 1833 году. — Драматический очерк «Les marrons du leu» [«Жареные каштаны»] обещает Франции романтического трагика».80 Молодой Сент-Бев в своем стихотворном сборнике «Жизнь, стихи и мысли Жозефа Делорма» восхищает Пушкина «редкой искренностью вдохновения» и вызывает сравнение одной из его элегии с «лучшими произведениями Андрея Шенье». Наконец «острый и оригинальный писатель» Проспер Мериме раскрывает Пушкину основной источник для его «Песен западных славян».
* ПРОСПЕР МЕРИМЕ (1803-1870)
«…Мериме, острый и оригинальный писатель, автор театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IХ, Двойной ошибки и других произведений, чрезвычайно замечательных…» (1832)
В основном цикл этот представляет собою вольную передачу известных опытов Мериме, стремившегося воссоздать «местный колорит» придунайских народностей («Гузла, или антология иллирийских стихотворений, собранных а Далмации, Боснии, Кроатии и Герцеговине»). Но частично Пушкин пользовался песнями Вука Караджича и, вероятно, рассказами сербских воевод, посещавших в Кишиневе полковника Липранди. Возможно, что сыграли роль и воспоминания об одесских беседах с далматинцем Ризничем, издавшим в 1826 году «Сербиянку» Милутиновича. В этой поэме были разработаны некоторые эпизоды, послужившие и пушкинским песням, — убийство Кара-Георгием своего отца, прославление воеводы Милоша. Вообще темы героической борьбы за национальную независимость проходят основным мотивом через пушкинский цикл и придают ему подлинный исторический драматизм. Во всех песнях ощущается исконная близость поэта к языку, характеру, сказаниям, стиховому складу родственных балканских народностей, и это сообщает особую жизненность этнографической экзотике «Гузлы». Во всяком случае, романтические баллады Мериме зазвучали на русском языке в стихах Пушкина как подлинный эпос славянских народов.
Одной из этих песен — о Яныше-Королевиче — близка драма Пушкина «Русалка», не вполне свободная от автобиографических черт. Пусть Ольга Калашникова не превратилась в «наяду Сороти», разговоры князя с дочерью мельника и, может быть, его позднейшая тоска по ней, видимо, отражают подлинные черты отношений поэта к дочери крепостного бурмистра; расставшись с ней в момент, когда она готовилась стать матерью, Пушкин переписывался и, вероятно, встречался с ней значительно позже.
В своей разработке легенды о девушке-утопленнице Пушкин развернул тему старинной песни в подлинную народную трагедию. В немногих сценах мощно обрисованы главные характеры и раскрыт неумолимый ход их жизненных судеб. Классическая сцена прощания князя с дочерью мельника — одна из самых сильных страниц Пушкина по глубине и проникновенности психологической драмы. Бред сумасшедшего старика — вероятно, высшее достижение Пушкина в изображении безумия. В «Русалке» народ заговорил о своих личных страданиях и интимных потрясениях с непередаваемой силой и лиризмом. Богатая народными мотивами и речениями, эта драма-сказка поражает хрустальной чистотой своего стихотворного диалога и мелодичностью своих песенных слов. Новые творческие планы и замыслы отвели Пушкина от завершения этого глубокого и яркого создания. Но сохранившийся фрагмент получил общенародное признание и вызвал к жизни в творчестве младшего современника поэта — композитора Даргомыжского — один из первых и лучших образцов русской национальной оперы.