Впоследствии отец его совершенно правильно отмечал: «Нет сомнения, что в лицее, где он в товарищах встретил несколько соперников, соревнование способствовало к развитию огромного его таланта».

Первым из этих соперников был Илличевский. Уже осенью 1811 года он состязается с Пушкиным в написании баллады, вероятно, по образцу «Людмилы» или «Громобоя» Жуковского.

Вскоре эти случайные литературные соревнования принимают более регулярный характер. В конце 1811 года или в самом начале 1812-го состоялось первое открытое состязание лицейских поэтов. Это случилось на уроке профессора русской и латинской словесности Кошанского.

Товарищ Жуковского по Московскому университетскому пансиону и приятель Батюшкова, он был одним из лучших знатоков античной литературы в России. Кошанский переводил древних рапсодов, сам писал стихи, был в курсе современной лирики и нередко читал на своих лекциях новейших поэтов. Влияние его стихотворных переводов сказалось на антологических опытах Батюшкова, а впоследствии и Пушкина. Как раз в начале лицейского курса вышла книга Кошанского — «Цветы греческой поэзии».

Приобщение лицеистов к науке и практике стихотворства входило в круг педагогических обязанностей Кошанского, и он с полным вниманием отнесся к этой проблеме. Он дружески работал над первыми рукописями своих слушателей, стремясь возбудить в них интерес к самостоятельному поэтическому творчеству.

Для первого состязания в поэзии Кошанский предложил первокурсникам одну из тем, намеченных в соответственном разделе его «Реторики» (фиалка, лилия в пустыне, роза.) Там же были приведены стихи Державина:

Юная роза

Лишь развернула

Алый шипок;

Вдруг от мороза

В лоне уснула,

Свянул цветок.

В другой своей книге — «Цветы греческой поэзии» Кошанский приводит аналогичный куплет «современного поэта». Вероятно, такого же небольшого стихотворного фрагмента ожидал Кошанский и от своих слушателей.

Титульный лист «Цветов греческой поэзии» Н. Кошанского (1811).

По этому сборнику античной лирики лицеисты знакомились с греческими поэтами.

Бесспорным победителем состязания, по позднейшему свидетельству И. И. Пущина, вышел Пушкин. Он, видимо, побил рекорд как быстротой исполнения («Пушкин мигом прочел два четверостишья…»), так и высоким качеством своих катренов («которые всех нас восхитили»). Кошанский заинтересовался опытом и унес его с собой.

Этот ранний набросок Пушкина не дошел до нас. Но та же тема Кошанского разрабатывается поэтом в 1814-1815 годах в прелестных французских стансах «Avez vous vu la tendre rose…» («Вы нежную видали ль розу…») и в коротеньком лирическом стихотворении «Где наша роза?», в котором нет и тридцати слов и где трактовка образа поражает своим лиризмом и живописностью.

Дальнейшее свидетельство Пущина — «наши стихи вообще не клеились» — вызывает некоторое сомнение. Ведь среди участников турнира находилось еще несколько даровитых поэтов. Здесь был Илличевский, который рано стал мастером малых жанров — надписей, мадригалов, описаний — и славился именно легкостью своего стихотворчества. В 1815 году в журнале «Кабинет Аспазии» он поместил довольно звучное стихотворение «Роза». В начале курса он даже считался первым поэтом лицея. Хотя среди воспитанников и существовали две партии, спорившие, кому из двух поэтов отдать преимущество, тем не менее Илличевского товарищи прозвали Державиным, а Пушкина только Дмитриевым. Но уже через три года не Илличевский, а Пушкин считался первой надеждой молодой русской поэзии далеко за стенами лицея.

В классе Кошанского находился и Дельвиг, написавший в 1814 году стихотворение «Фиалка и роза». При некоторой лености и незначительных способностях к наукам, Дельвиг с малых лет отличался «живостью воображения» и влечением к поэзии. Пушкина поразил его вымышленный рассказ об участии в походе 1807 года. Отец Дельвига был военным, и мальчик с поразительным правдоподобием описывал товарищам различные опасности, которым он подвергался, следуя в обозе за воинской частью своего отца. Пушкин чрезвычайно ценил такие устные рассказы, правильно усматривая в остроумном замысле и художественной убедительности импровизации признаки подлинного творчества. В устных коллективных рассказах лицеистов Дельвиг первенствовал неизменно, поражая товарищей богатством интриг и затейливостью сюжетов. Еще в детстве он увлекался мифологией, а в лицее, углубляя этот интерес, указал своим товарищам, в том числе и Пушкину, путь к античной поэзии. Сам он особенно полюбил Горация, прилежно изучал его на уроках Кошанского и дал замечательные образцы од в латинском духе, восхищавших Пушкина «необыкновенным чувством гармонии и классической стройности».

Ленивый в классах, Дельвиг тщательно изучал поэтов. «С ним читал я Державина и Жуковского, — вспоминал впоследствии Пушкин, — с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце томит…» Дельвиг первый выказал подлинное поклонение пушкинскому дарованию, когда оно только начинало проявляться, и, видимо, глубоко тронул его этой влюбленностью и беззаветной верой в его гений. Ни к кому из своих литературных друзей Пушкин не относился с такой нежностью, как к Дельвигу, высоко ценя его пленительную личность и благородный стих. Только «две музы», по его позднейшему выражению, слетали в лицейский круг, только автор «Дориды» представлялся ему родным и подлинным поэтом среди других школьных стихотворцев.

* А. А. ДЕЛЬВИГ (1798-1831).

Товарищ песен молодых,

Пиров и чистых помышлений. (1831)

Иначе относился Пушкин к другому лицейскому поэту — Кюхельбекеру. Уже в одном из первых рукописных журналов царскосельских воспитанников — «Вестнике», в номере от 3 декабря 1811 года помещен стихотворный перевод с французского за подписью Кюхельбекера («Страх при звоне меди…»). Странное по форме и содержанию стихотворение дало обильный материал для насмешек и эпиграмм. В начале курса маленький немец, учившийся в Лифляндии, еще не вполне овладел русским стихом: ему предстояла длительная и упорная борьба с материалом слова, чтоб со временем выразить свое необычное миросозерцание в сложных строфах особого поэтического стиля, намеренно архаического, но достигающего подчас подлинной поэтической мудрости. Эти черты его своеобразного дарования рано стали предметом товарищеских шуток, чему способствовала отчасти рассеянная и нескладная фигура этого отвлеченного «мечтателя». Подросткам, как известно, свойственна некоторая насмешливая жестокость, и лицеисты в полной мере проявили ее в отношении этого даровитого юноши, стремившегося овладеть трудными законами русской просодии. Кюхельбекер-поэт в то время представляется Пушкину вторым Тредьяковским, бессильным спасти трудолюбием свои стихи от комической бессмыслицы. Это не мешало товарищам высоко ценить возвышенный и благородный характер Кюхельбекера, его большую начитанность, любовь к поэзии, прекрасное знакомство с германской литературой. В ряду лицейских лириков он представлял собой, если не по дарованию, то по характеру и убеждениям, наиболее законченный тип романтического поэта, способного жить исключительно своими вдохновениями, восторженного, самоотверженного, бескорыстного, отважно гребущего против течения.

Пушкина отводило от Кюхельбекера и разное направление их творческих исканий; поклонник прозрачного и четкого слова, новой разговорной поэтической речи, Пушкин не мог принять сложных опытов Кюхельбекера в торжественном старинном стиле. Отсутствие легкости в писании стихов обращало Кюхельбекера к сложным размерам, в тяжеловесности которых он ощущал некоторое соответствие своей ранней манере мыслить и выражаться. Знакомство с немецкой поэзией ввело в его кругозор размеры античной эпопеи, уже представленные в Германии XVIII века фоссовскими переводами Гомера. Кюхельбекер пробовал применять гекзаметр к темам современной лирики, отстаивая преимущество этого сложного размера перед легкими или «простыми» ритмами хорея или ямба. Пушкин, учившийся у французов, не знавших гекзаметра, не чувствовал влечения к этому размеру и не признавал за ним преимуществ в плане лирической поэзии. По таким вопросам стихосложения происходили видимо, жаркие споры между сторонниками двух поэтических направлений, свидетельством чему может служить пушкинская эпиграмма 1814 года «Несчастие Клита»: