Тут я прерву дневниковые записи, чтобы подробней рассказать о случившемся.

10 августа по официальному календарю отмечался День строителя. Эту дату и изукрасили пропагандистской акцией высшего разряда — открытием мировой ГЭС.

Впрочем, новый гидроузел на Волге и без того вызывал интерес. По железной дороге прикатил целый спецвагон зарубежных корреспондентов. Еще больше в нарядной толпе, с утра начавшей запруживать огромную площадку перед обращенным в трибуну крылом белокаменного здания гидростанции, кишело, крутилось и шныряло всякого рода доморощенных надсмотрщиков и сотрудников спецслужб. Вообще происходившее здесь в тот день, из удаления глядя, представляло собой причудливую смесь воплощенной мощи инженерной мысли, организованного хаоса какого-нибудь очередного первомайского празднества с неотвратимой вездесущностью политического сыска.

До назначенного часа еще оставалось время. Хрущев осматривал какой-то близлежащий показательный совхоз. Загодя собранные людские толпы жарились на солнце.

Во время этого вынужденного простоя к нам с П.П.Вершигорой подошел куйбышевский собкор Фото-хроники ТАСС Алексей Б., что называется, теплый парень, которого я до сих пор держал за одного из приятелей. Он принялся фотографировать Петра Петровича, и я не сразу заметил, что с ним был какой-то тип в добротном коричневом костюме и солнцезащитных очках.

Тот, в свою очередь, отозвал меня в сторонку и вкрадчиво спросил:

— А не могли бы вы взять интервью у корреспондента агентства Франс Пресс?

— Для чего?! — удивился я.

— Пусть он расскажет о своих впечатлениях. Мол, какая это замечательная, выдающаяся гидростанция и тому подобное. А потом… понимаете… ему будет труднее, как это у них принято, писать обратное. У нас против него — связочка…

— Позвольте, а вы кто такой?! Как ваша фамилия? Должность?

— Я здесь работаю, — был односложный ответ.

— Вы знаете, я — собкор «Литгазеты». У нас здесь свои дела. И редакция брать такие интервью мне не поручала. Пусть сначала редакция даст команду, — уклонился я.

— А-а… тогда другое дело, — разочарованно протянул тип и растворился в толпе.

Когда я, задетый за живое, в сердцах поведал о происшествии Петру Петровичу, тот только добродушно сощурился:

— А вы что хотите?! Они все тут заполонили, все хотят под себя подмять…

Наконец, как передали по рядам: «Прибыли!» — кавалькада правительственных автомашин.

До митинга под открытым небом предстоял еще «акт торжественного пуска» в машинном зале. Из корреспондентского корпуса туда допустили не больше полусотни человек.

Петр Петрович был с Антониной Семеновной, в этот день повсюду его сопровождавшей. Пропуск на нее выдал И.В.Комзин, благоволивший к Вершигоре. Впрочем, супружеская пара уже побывала здесь сразу же по приезде, несколько дней назад. Причем не только в машинном, но, как оказалось, и в турбинном зале.

Машинный зал представлял собой огромное бетонное здание, напоминавшее изнутри гигантских размеров ангар, в несколько десятков метров высотой и почти километр длиной. Все здесь было приготовлено для торжеств, сияло и блестело. Пол отделан серо-голубым кафелем, с ковровыми дорожками, люминесцентные лампы с подвесных потолков источали мягкий дневной свет.

Вдоль зала в уменьшающейся перспективе выстроились свежеокрашенные кремовые с красным бордюром посередине, опять-таки многометровой высоты шлемы двадцати агрегатов. Наверх, к купольной макушке каждого, вела винтовая лесенка с перилами и системой железных площадок. В зале было тихо и, если бы не дальнее утробное урчание и не гигантские размеры, можно было бы сказать — даже уютно.

Основная работа по преобразованию механических ударов воды в поток мчащихся частиц, называемых электричеством, совершалась не здесь, а много ниже — в так называемом турбинном зале, который не могли видеть гости. Туда через вращающиеся стальные валы, каждый толщиной в три обхвата, передавалась мощь ударов волжских водопадов, бьющих с огромной высоты плотины в лопасти турбин.

Там отсек каждой турбины, если в него заглянуть, напоминал черный зев, где бушевали горячие ураганы. Там над головой наблюдателя, как потолок размером под стать доброму конференц-залу вращался ротор генератора. Там неслись бешеные вихри, было сыро, грязно, пахло машинным маслом.

Зато здесь, наверху, все было чинно, благостно, освещено и блестело. Все распростерло объятия для приема дорогих гостей, всему назначалось вызывать гордость, ликование и праздник.

Мы с П.П.Вершигорой продвигались в первой корреспондентской шеренге. Между нами и правительственной делегацией было лишь полдюжины рослых телохранителей Н.С.Хрущева, каждый из которых, как говорили, состоял в ранге не ниже полковника, и начальник его охраны.

По ходу движения я делал пометки в блокноте, стараясь расслышать и записать реплики Хрущева, которые требовались для предстоящего газетного репортажа. Смотреть под ноги и вокруг было некогда.

Один раз во время таких записей, не заметив, что кортеж внезапно стал, я, механически двигаясь вслепую, слегка натолкнулся на охрану и тут же получил резкий удар локтем в бок и услышал сдавленное шипение плечистого стриженого детины: «Если вы будете себя так вести, то вы здесь не будете!.. И вообще — знаете, будете где!..»

Это первое нечаянное знакомство с нравами охраны партийно-государственного вождя в тот день оказалось не последним.

Впрочем, в степенно продвигавшейся процессии первых лиц государства и поспешавшей рядом свиты, как выяснилось потом, развертывались свои катаклизмы.

Пояснения Хрущеву по долгу службы давал начальник строительства Комзин. Но на ту же роль претендовал и стремительно делавший карьеру Ефремов. Партийное руководство во вверенной ему области, как считалось, обеспечило появление на свет чуда гидротехники.

Ефремов нередко перебивал говорившего, вставлял реплики, высоким и тонким своим фальцетом превозносил вклад Москвы и руководства партии в волжскую стройку.

Это назойливое желание переключить внимание на себя и понравиться Хрущеву не давало установиться тону серьезного рассказа, в котором был заинтересован Комзин. Разъясняя инженерно-технические особенности гидростанции, он считал необходимым коснуться и сегодняшнего дня стройки — нового промышленно-экономического района, который она своим появлением на свет неизбежно рождала в округе. Для начальника огромного строительства не было другого благоприятного случая, чтобы в интересах дела представить эту картину руководителям страны. Он говорил горячо и азартно.

Непрошенные вмешательства со стороны Комзин поначалу терпеливо сносил. Он вежливо давал высказаться Ефремову, а затем, продолжая пояснения, снова возвращался к прерванной мысли.

Однако когда какая-то нравственная грань, допустимая, по его понятиям, осталась позади, Комзин вдруг встрепенулся и по-своему принял навязанный вызов.

Физически соперники находились, впрочем, в разных весовых категориях. Этим отчасти и воспользовался Комзин.

Он продолжал свои обязанности гида, будто не замечая больше партийного начальника. Когда маленький, желтолицый, похожий на японца М.Т.Ефремов, избрав момент и приблизившись к Хрущеву, изготавливался произнести очередную тираду славословий, начальник Гидростроя, чей рокочущий бас умел завораживать слушателей, попросту поворачивался всем своим корпусом волжского богатыря и отгораживал спиной назойливую помеху.

Неугомонный куйбышевский наместник через некоторое время, снова улучив момент, выныривал, что называется, у Комзина из-под локтя. Но следовал новый поворот туловища, и соперник опять исчезал за могутной спиной гидростроевца.

Так продолжалось не один раз, было замечено и вызвало улыбки окружающих.

Это почти публичное поругание, усилившее давно копившееся взаимное раздражение, в сочетании с тем, что за строительство гидростанции Комзин только что получил звание Героя, а Ефремов — лишь орден Ленина, дорого стоили затем Ивану Васильевичу. Именно за это через какое-то время очутился он на знойных берегах Нила перед чертежными проектами и неясными миражами будущей Асуанской плотины. А еще позже — и на даче в писательском поселке Переделкино… Дорого обошлась ему та незабываемая «экскурсия»!