— Нет. Я путешествую один. У меня английский паспорт, меня считают англичанином и беспрепятственно везде пропускают.
Казанова, помнивший то время, когда юный Аранда-Помпеати был гораздо менее суров и щепетилен, пригласил юношу на обед, но тот отказался, сославшись на то, что дал слово не принимать ни от кого ни приглашений, ни даров.
— Но, кажется, для меня можно сделать исключение, — возразил Казанова.
— Нет, — лаконично ответил Помпеати. — Мое слово одинаково для всех.
В Салерно, куда Казанова отправился из любопытства, он решил повидаться с донной Лукрецией, проживавшей, как ему было известно, где-то в окрестностях этого города. Узнав адрес, он послал ей записку с просьбой принять его. Ответ был дан незамедлительно. Его ждали с распростертыми объятиями. Там же, в окрестностях Салерно, состоялась встреча Соблазнителя с Леонильдой, ставшей женой богатого престарелого эрудита, маркиза К., жестоко страдавшего от подагры. В роскошном саду, окружавшем беломраморный дворец маркиза, Соблазнитель при попустительстве Лукреции несколько раз предавался преступной любви с собственной дочерью, которая, если верить «Мемуарам», родила от него сына, то есть его внука.
Если этот эпизод правдив, то, скорее всего, все случилось при попустительстве самого маркиза К., который, будучи масоном и философом, быстро нашел с Авантюристом общий язык. Во всяком случае, когда Казанова покидал Юг Италии, в кошельке его было пять тысяч дукатов, врученных ему маркизом К. Как пишет Л. Флем, когда возраст и здоровье не позволяют просвещенному человеку иметь необходимое для передачи родового имени и состояния потомство, почему бы не принять помощь от просвещенного собрата? Так, возможно, рассуждал маркиз, подкрепляя благодарность полновесными дукатами для вящей уверенности в молчании помощника. Через двадцать два года, когда маркиз К. уже отошел в мир иной, в Праге Казанова присутствовал на свадьбе молодого маркиза К., красивого рассудительного молодого человека.
— Ах, он как две капли воды похож на покойного отца, — говорил престарелый Соблазнитель всем, кто стоял с ним рядом.
По словам Казановы, его дети — сыновья и дочери, рассеянные по всей Европе и иногда попадавшие в поле зрения родителя, — вызывали у него смех (но чтобы не обидеть их матерей, смеяться приходилось про себя). Он никогда и никому не собирался давать свое имя. Восторги, высказываемые им при виде отпрысков, относились не столько к ним, сколько к его бывшим любовницам, прежде всего тем из них, которые хорошо сохранились. Каждой матери приятно услышать похвалу ее ребенку.
Приободренный и при деньгах, Казанова покинул Неаполь и отправился в Рим. Роман с Леонильдой был его последним ярким любовным приключением. Дальше начиналась старость.
В Риме Казанова нашел своего давнего приятеля де Берни. Пятидесятипятилетний кардинал, прибывший в качестве французского посланника при папском дворе, потолстел и теперь пытался похудеть, питаясь исключительно овощами. Он имел любовницу, однако чувства питал к ней платонические; только иногда он позволял себе полюбоваться зрелищем лесбийских игр. Он также стал ценителем покоя. Когда его приятель вновь поиздержался, он поддержал его, вручив по старой дружбе изрядную сумму. А может быть, это была помощь масонских братьев? Ведь де Берни был масоном и несколько лет спустя вместе с княгинями Реццонико и Санта-Кроче стал членом Калиостровой Египетской ложи, первой из масонских лож, куда стали принимать женщин. Авантюрист Калиостро, похоже, быстро сообразил, какие выгоды можно извлечь из всеобщего увлечения тайными организациями и как подчинить их своему влиянию. Если Казанова испытывал силу своих «колдовских чар» на одиноких персонах вроде суеверной маркизы д’Юрфе, то Калиостро создал целую организацию, сочинив для нее специальный устав, являвший собой переработку найденного им в Лондоне манускрипта некоего Джорджа Кофтона, излагавшего свои поистине фантастические мысли по преобразованию масонства. Система Калиостро, основанная на людском легковерии, служила в первую очередь собственному обогащению мага. Члены же организации полагали, что их ведут к совершенству, которое должно наступить через физическое и нравственное перерождение, достигавшееся главным образом с помощью философского камня, который должен был даровать человечеству вечную молодость и бессмертие. (У Казановы, как известно, был свой рецепт получения философского камня, однако он предлагал воспользоваться им для более приземленных целей, а именно извлечения золота, которое он и «получал», продавая сей секрет.) С первой же встречи угадав в Калиостро натуру неординарную, Казанова впоследствии еще несколько раз встречался с ним и, возможно, обсуждал также и масонские дела.
Де Берни примирил Казанову с Мануцци, сначала наговорив ему массу хороших слов про сего молодого человека, а потом сведя их вместе. Мануцци был бодр, весел, об обиде, нанесенной Казанове (или, наоборот, Казановой), умолчал, сказал только, что не стоит поминать старое. Он отдал Авантюристу сто пистолей, занял ему (без возврата) денег, похвалил его «Опровержение „Истории государства Венецианского“», и мир был заключен. «И снова, уже в который раз, сердце мое предало разум», — вздохнул Казанова.
В своих прогулках он как-то раз добрался до виллы Лудовизи; гуляя по саду, он внезапно остановился: двадцать семь лет назад на этом месте он впервые познал любовь донны Лукреции! «Я смотрел на этот уголок и находил, что он стал еще красивее, — записал Казанова. — Я тоже изменился, но вовсе не к лучшему, и все способности мои, которыми я столько злоупотреблял, истощились, прибавился единственно разве опыт, ничтожное приобретение, располагающее к печали и подводящее к безжалостной мысли о смерти, которой я был не в силах смотреть в лицо». В ту пору ему было сорок шесть лет, и он чувствовал неумолимое приближение старости. Даже любовь уже не доставляла ему прежней радости; проспав всю ночь, он не чувствовал себя выспавшимся, садясь за стол, он, как прежде, не испытывал удовольствия от утоления голода. Женщины перестали обращать на него внимание, и чтобы привлечь их, ему приходилось очень много говорить, раздавать пустые обещания и мириться с изменами. Самыми доступными оставались жрицы продажной любви, однако они не устраивали Казанову. Чем старше он становился, тем больше ум и сердце его тянулись к женщинам образованным, способным не только полюбить, но и поддержать ученую беседу; тело же, наоборот, вожделело нежных, трепетных ласк маленьких красоток, жаждало обладать их податливыми телами. В Риме он нашел себе тринадцатилетнюю любовницу; ею стала Гильельмина, внебрачная дочь его брата Джованни. Размышляя в ту пору о женщинах, которых он соблазнил, он пришел к выводу, что все они, кроме, пожалуй, Кортичелли, были счастливы и благодарны судьбе за встречу с ним. Заявление самонадеянное, вполне в духе Соблазнителя, однако в какой-то степени он, несомненно, был прав.
Не сумев, несмотря на покровительство де Берни и некоторых высокопоставленных особ, получить должность при папском дворе, он покинул Рим и отправился искать счастья во Флоренцию. В кошельке его лежало восемь сотен римских экю. Еще он мог рассчитывать на ежегодные шесть цехинов, завещанных ему умершим недавно сенатором Барбаро, и еще на шесть, выплачиваемых ему сенатором Дандоло, последним оставшимся в живых из неразлучной тройки друзей и единственным, кто искренне желал возвращения Казановы в Венецию и пытался ему в этом помочь. У Казановы, как всегда, было множество дорогих безделушек, к которым он питал слабость; продавая их в тяжелую минуту, он при первой же возможности вновь ими обзаводился. Сейчас у Казановы не было в них недостатка: часы, табакерки, перстни с камнями. Разумеется, нынешние побрякушки Соблазнителя не шли ни в какое сравнение с его былыми драгоценностями, но тем не менее он имел вид вполне состоятельной персоны, а неуемное честолюбие заставляло впечатление это поддерживать, тратить деньги не считая. Осознав сию истину, Авантюрист заставил себя поступить мудро, прибыв во Флоренцию в скромном платье и без роскоши. В таком виде, полагал он, когда придет нужда продавать мебель, он вряд ли привлечет лишнее внимание к своей особе. Подобные печальные мысли все чаще охватывали его. «Порок не является преступлением, — записывал он, — можно быть порочным, но не быть преступником. Всю свою жизнь я был порочен, но осмелюсь заявить, что с точки зрения порочности я нередко бывал добродетелен; воистину порок должно противопоставлять добродетели, однако же ни один порок не нарушает всеобщей гармонии. Я всегда удерживал свои пороки при себе, давая им волю только когда хотел соблазнить; однако соблазнение являет собой совершенно особый случай, ибо я соблазнял только будучи уверенным, что меня самого уже соблазнили. Записной соблазнитель отвратителен, ибо соблазняемого почитает врагом своим. А коли при этом он наделен всеми качествами, соблазнителю потребными, то его и вовсе следует почитать преступным, ибо он злоупотребляет ими, насаждая вокруг себя несчастных».