Венеция, открытая всем ветрам, город между небом и водой, то залитый лазоревым светом, то затянутый серой пеленой дождя. Город, где и роскошным дворцам, и скромным жилищам, вытянувшимся вдоль темных нешироких каналов, ночная тишина противопоказана, ибо камень, из коего они сложены, истончается, обращаясь в призрачный саван, наброшенный на каркас черной пустоты. Венеция живет многолюдьем, весельем, карнавалом. Сегодня говорят, что если из города исчезнут туристы, он превратится в призрак.

В начале XVIII столетия Венеция постепенно становилась местом паломничества праздношатающегося люда: туда прибывали знатные прожигатели жизни и мелкие авантюристы без гроша в кармане. И первые и вторые находили себе занятие: одни тратили свои цехины, другие сравнительно честным путем приобретали их. В церковь шли как в театр — поглазеть на красивых женщин, послушать хорошую музыку и оценить ораторский талант и актерский дар проповедника. Жизнь проходила на улицах и площадях, в кофейнях и трактирах, гондолах и челнах, открытая для взоров любопытствующих и соглядатаев. В этом спектакле, именуемом «жить в Венеции», каждый исполнял свою роль в меру собственных талантов. Правительственная машина Венецианской республики напоминала громоздкую, но хорошо смазанную телегу, медленно двигавшуюся по накатанной колее: ответственные посты переходили из одних знатных рук в другие, не менее знатные, и все шпионили друг за другом. К 1760 году население города насчитывало сто тридцать пять тысяч жителей; среди них было тринадцать тысяч слуг, целая армия гондольеров, готовых везти щедрого пассажира куда угодно, и восемьсот пятьдесят парикмахеров; на всех жителей приходилось семь театров, две сотни кафе и множество игорных столов, расположенных повсюду, вплоть до театральных фойе. Знатные картежники собирались в игорном доме Ридотто, где можно было играть, не снимая маски.

С раннего утра улицы заполняли цветочницы, разносчики питьевой воды, бродячие актеры, точильщики и нищие — истинные артисты и виртуозы своего дела. Патриции направлялись в Сенат, а их праздные жены развлекались с чичисбеями, молодыми людьми, чья роль, бесспорно, была выше роли доверенного слуги, но неизмеримо ниже, чем любовника. Досужие сплетники быстро заполняли кафе, окружавшие центральную площадь перед собором Сан-Марко. Бедняки и обнищавшие дворяне отправлялись на поиски хлеба насущного, но если первые старались заработать его трудом, то вторые предпочитали плутовать в игре и торговать голосами: вертелись, как могли. Большие состояния были сосредоточены в руках старинных аристократических родов — Мочениго, Джустиниани, Морозини, Фоскарини[11].

Вечером все отправлялись в театр. Театральные залы до отказа заполнялись самой разнообразной публикой: в дешевом партере размещалось простонародье, в пышных ложах щеголяли нарядами аристократы и богатые венецианцы. Но и в партере, и в ложах все шумели, смеялись, жестикулировали, переживая не столько действие на сцене, сколько пьесу своей собственной жизни. Трагедии успеха не имели. Зрители жаждали комедии, игры слов и игры ума. Жизнь актеров и актрис, певцов и певиц, танцовщиков и танцовщиц была у всех на виду, все бурно обсуждали актерские успехи, равно как и промахи и неудачи. Патриции, беря на содержание хорошеньких актрис, часто оплачивали не только счета их портних, но и учителей. Для театрального репертуара каждый месяц предлагалось не менее дюжины комедий. Процветало искусство словесности — изящной и пустой. В моде были поэты и острословы, в городе печаталось множество книг, газет, брошюр, книжечек и листков, которые, едва выпорхнув из типографии, тотчас становились предметом бурных обсуждений и жарких споров в многочисленных литературных кафе, а затем стремительно улетали в небытие, уступая место своим преемникам и способствуя поддержанию славы знаменитых венецианских типографов. Заставить умолкнуть слово могла только музыка — при звуках ее замирали все, от епископа до водоноса: пение и музыку обожали все без исключения. Приют для сирот и внебрачных детей превратился в своего рода консерваторию, где отбирались и шлифовались юные голоса. Там часто устраивались концерты, собиравшие многочисленную публику. Оркестры, выступавшие во дворцах и соборах, иногда насчитывали до четырех сотен музыкантов.

Толпы собирались всюду, где было на что поглазеть, будь то женитьба или похороны знатного аристократа, церемония прибытия иностранного посла, церковный праздник или всеми горячо любимая ежегодная церемония обручения Венеции с морем, когда парадная галера дожей, сопровождаемая ярко разукрашенными судами и суденышками, выплывала в залив, дож бросал в воды Адриатики золотое кольцо, символизировавшее обручение города с морем. «Дож золотой, что в облаке пурпурном, на Буцентавре золотом плывет», — писал поэт. Ни один театр не был в состоянии сделать декорации, способные соперничать с пышностью красок уличной процессии, с феерическим нарядом гондол, с многоцветьем богатых одежд и пестротой окон и балконов, облепленных возбужденными зрителями. Кульминация изобилующей зрелищами венецианской жизни — знаменитый карнавал, продолжавшийся более полугода, с небольшими перерывами. Чтобы принять в нем участие или просто полюбоваться пестрой толпой, в город съезжались иностранцы. Оставляя деньги в многочисленных кофейнях и лавках, они способствовали развитию торговли и, как следствие, процветанию Венеции.

Традиция карнавала восходит к римским сатурналиям, празднику, когда раб становился господином, а господин — прислужником, подносящим рабам своим чаши с вином. Карнавал — праздник, которого ждут и к которому готовятся с той самой минуты, когда гаснет последняя свеча уходящего карнавала, событие, без которого немыслима жизнь города. Начиная с конца XV века в Венеции создается ежегодный «карнавальный фонд». Венецианский карнавал XVIII столетия — это знаменитая баута — белая маска и длинный черный плащ с капюшоном, это блеск роскошных, шитых золотом и драгоценными камнями костюмов, это толпы Арлекинов, Пьеро и Коломбин, знаменитых персонажей комедии дель арте, и маски, маски, маски… Маска уравнивала простолюдина и аристократа, сенатора и куртизанку, разрушала сословные и общественные преграды, скрывала робость и прибавляла дерзости. Карнавал — благодатная среда для авантюристов всех мастей. Надев маску, человек становился анонимом, проникался чувством безнаказанности; он видел все, его же не видел никто, а значит, можно было дать выход страстям. В маске влюблялись и убивали соперников, танцевали и мошенничали, а когда наступала темнота и пестрые карнавальные костюмы скрывались под широкими черными плащами с капюшонами, наступало время любителей легкой наживы — игроков, отправлявшихся опустошать чужие карманы и пополнять собственные, и влюбленных, спешивших на свидания с чужими мужьями и женами, любовниками и любовницами. Несомненно, карнавал не лучшим образом влиял на мораль и нравственные устои венецианцев, однако и городские власти, и церковь на супружеские измены смотрели сквозь пальцы.

Авантюрист, Соблазнитель и Любовник (все определения с большой буквы!), бытописец своей эпохи, Джакомо Джироламо Казанова — плоть от плоти знаменитого карнавала, его беспокойное дитя. За свой век он успел перепробовать не один десяток масок: был студентом, проповедником, игроком, финансистом, фабрикантом, тайным агентом, алхимиком, врачевателем, предсказателем, драматургом, философом, издателем, журналистом, переводчиком, масоном, путешественником… Едва очередная маска переставала приносить выгоду, нужда в ней отпадала, он сбрасывал ее и надевал новую. Когда он был самим собой? Скорее всего, в детстве, когда мальчишкой украл у хозяйки пансиона копченую рыбу и до отказа набил ею голодный желудок, когда за несколько месяцев обогнал в учении всех великовозрастных недорослей в классе, когда изо всех сил старался понравиться матушке, примеряя свою первую — и ставшую главной — маску острослова и любимца общества. Искренен ли он в своих «Мемуарах»? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Описывая свою жизнь, Казанова прежде всего лепил для истории фигуру «гражданина мира», коим он всегда себя считал, и — вольно или невольно — старался выставить себя в наилучшем свете. Однако чем ближе к концу продвигалась его работа, тем чаще из-под маски самоуверенного себялюбца выглядывал старый растерявшийся человек, внезапно осознавший, что жизненная круговерть выбросила его на обочину, где его подстерегает смертельный враг — скука. И Казанова, вооружившись пером и забыв про сон, бросался в очередной бой с могущественным противником, в очередной раз вспоминая любимых и просто встреченных им женщин, друзей и недругов, театральное закулисье и дворы монархов, мрачные своды тюрьмы Пьомби и покосившийся домишко на острове Мурано, где колдунья излечила его от кровотечений.