В кафе, что напротив оружейной лавки, сумятица. Женевьева высовывается из окна. Кто-то вскакивает на железный зеленый стол и, жестикулируя, говорит, обращаясь к затихшему народу.

— Да здравствует Бланки! Вперед, братья! — отвечают ему.

Толпа размахивает ружьями, ножами, пистолетами, к которым прикреплены красные клочья материи и развевающиеся ленты. Человек соскакивает со своей «трибуны» и бросается на штурм оружейной лавки.

— К оружию!

Рушатся двери и рамы. На улицу выволакивают ящики патронов, связки ружей и груды сабель. Революция! Женевьева соскакивает с подоконника. Горничная бежит из будуара в холл, по лестнице наверх, в один из кабинетов Жоржа Дюваля. Над тахтой, покрытой тяжелым персидским ковром, висит старое оружие; два всегда заряженных пистолета с серебряными рукоятками лежат на курительном столе рядом с кальяном и резной коробкой для сигар. Женевьева вскакивает на диван. Вытянувшись вдоль стены, она срывает кинжалы, охотничьи и военные ружья. Едва не оглушив ее, падает сверху большой рыцарский щит, и в ту же минуту чьи-то руки тянут Женевьеву с тахты на пол. Она успевает обернуться. Пике, в дорогом малиновом жилете, в коричневом костюме, только что вернувшийся из церкви, стоит позади нее.

— Наконец, — шепчет он осипшим от волнения голосом, — наконец я поймал тебя, якобинская сука, подлая тварь!

Он не может продолжать. Вместо языка говорят его руки. Пике хватает Женевьеву и душит ее, пригибая к полу. Он бьет ее по лицу и груди. Извиваясь и шипя, она впивается зубами в его локоть и, улучив минуту, свободной рукой хватает пистолет с опрокинутого на тахту столика.

Дуло приходится в уровень с жилетным карманом мажордома, тем карманом, под которым бьется злое маленькое сердце. Взвизгнув, Пике выпускает посиневшую шею своей жертвы и пятится в глубь комнаты, прикрывая худой живот рукой. Женевьева преследует его до маленькой глухой уборной Дюваля и загоняет туда. Щелкнул замок. Затянута портьера. Крики Пике но могут пробить толстых стен и тканей. Со странной торжествующей улыбкой Женевьева собирает оружие, которое кажется ей пригодным, и бежит, никого не встречая, по устланной коврами лестнице вниз, к выходной двери. На улице, прижимая холодную ношу к груди, она спешит навстречу повстанцам. Она присоединяется к ним, подхватывает куплет революционной песни, которую они поют. Раздав оружие, она размахивает над головой пистолетом и саблей Дюваля.

— Женщины! — кричит Женевьева встречным, — Идите за своими мужьями и сыновьями! Вооружайтесь! Какую жизнь мы влачим? Мы продаем свое тело за кусок хлеба для наших детей, мы — рабыни богатых! Наше молоко вскармливает поработителей, наши руки украшают их жилища!

Великий гнев революции говорит устами жены Стока. Она хватает знамя. Она ведет за собой отряд на королевский дворец.

Как светит над Парижем солнце! Белые, чуть зацветающие акации задевают нежными ветками багровые полотнища. Песня — громче. Старая «Карманьола» опять грозит аристократам.

Тень Горы падает на французскую столицу, расстилается знаменем.

Но Париж безмолвствует. Бланкисты — одиноки. Их подвиг — изрыв, за которым воцаряется молчание.

— Кто эти люди? Откуда они идут, чего хотят? — спрашивают мастеровые, выглядывая с чердаков и из подвалов.

— Мы их не знаем… Да и лучше хозяйская корка хлеба, чем пуля.

Чаша терпения рабочих не до краев еще полна. Бланки переоценил недовольство масс. Раны недавних поражений еще не зажили.

Бланки во главе небольшого отряда бросается на ратушу. Патрули не оказывают ему сопротивления. С пением «Марсельезы» заговорщики врываются внутрь узкого высокого здания. Бегут по лестницам, по коридорам, опрокидывая скамьи, грохоча прикладами, выбивая на бегу стекла на случай обороны.

— Победа, победа, победа!

Солнце заливает большой главный зал, и сукно столов рдеет, как бланкистские знамена.

— Победа, братья!

Бланки бросается в кресло. На мгновение он закрывает глаза. «Неужели действительно закрепимся, удержим власть?.. Должны! За нас справедливость, за нас народ…»

— За дело! — кричит Бланки, вскакивая и ногой отбрасывая кресло.

Часовые стерегут выходы и входы. Вместо оружия в руках вождей заговора теперь острые перья. Чернильницы становятся пороховницами. Время не ждет.

— Воззвание к населению, — диктует Бланки. Одновременно он намечает командующих республиканскими дивизионами. Сам он будет отныне главнокомандующим.

В это время Сток идет с отрядом на полицейскую префектуру, что близ суда. Рядом с ним — высокий мощный Шаппер. Он менее спокоен, чем портной, и напряженно вглядывается в пустоту блещущих солнцем и весной улиц. Как всегда, два друга добродушно бранятся.

— Не рассуждай, — смеется Иоганн, — не сомневайся. Даже и сейчас точит тебя неуверенность. Так ли надо поступать? Правильно ли? Поддержат ли массы? Выйдут ли на улицу рабочие? Выйдут! Как могут не выйти? Мы плоть от их плоти, мы их, они наши. Ура, вот и они!

— Это отряд Мартена Бернара, — угрюмо отвечает Шаппер. — С ним наши немцы. А вот окраины не шлют людей. И не думаю, чтоб дали. Нет, Сток. Рабочий хочет точно знать, за что рискует головой. Хочет знать, кто его поведет… Да и время пришло ли?..

— Вперед! — вместо ответа зовет Сток.

Навстречу отряду повстанцев мчатся конные полицейские. Шаппер мгновенно вскидывает ружье. Целится. Полицейский валится наземь. Коротко перекликаются пули.

— Победа!

— Вперед!

Они идут с песней навстречу безлюдному городу. Солнце салютует тысяче героев. Город по-весеннему наряден.

— Ратуша в наших руках, займем префектуру, потом… — Сток от волнения смолкает, — королевский дворец. Монархия объявлена свергнутой. Республика объявлена в воззвании Бланки. Рабочие идут на помощь братьям. Кровь их скрепит победу.

— Георг Бюхнер всегда мечтал о таких днях. Хотел умереть на баррикаде, — говорит вдруг Шаппер.

— Пусть память о нем будет с нами сегодня! — говорит портной торжественно.

Сток впервые слышит это имя из уст наборщика. Он хочет расспросить, где и когда встречал Шаппер вождя «Общества прав человека», но взвизгивает пуля. Шальная. Нет. Предательство! Шаппер поднимает голову. Опытный боец проверяет улицу. Всматривается. Невинно покачивается кисейная занавеска в окне нарядного барского дома. Из-за ветки толстого фикуса, как из лесной чащи, нацелилось дуло.

— А ну-ка, Генрих, — говорит Шаппер тихо и повелительно, — ты лучше стреляешь, чем я.

Генрих Бауэр, коротконогий атлет, не ждет повторного приглашения. Круто повернувшись, он замирает с ружьем на плече. Готово. Занавеска вздрагивает. Фикус упал.

Бланкисты подходят к зловещей, полупустой полицейской префектуре близ суда. Ружья вяло поднимают дула. Застигнутый врасплох командующий постом лейтенант Друино, приподняв руку к козырьку, вглядывается в подошедших. Разобрав, в чем дело, он делает знак полицейским приблизиться и потирает руки.

— Мерзавцы! — кричит он и бросается с обнаженной шпагой вперед, на предводителя рабочих.

Опасность подтягивает ряды повстанцев. Пуля бланкиста укладывает лейтенанта наповал. Озверевшие полицейские бросаются на революционеров. Перестрелка, бессвязные крики, беспорядочное движение, бой.

Женевьева тщетно пытается заставить нарядный пистолет Дюваля выстрелить. Сабля тяжела для нее, но жена Стока не хочет в этом сознаться и ослабевшей рукой тащит ее за собой. Упрямо дергает курок. Осечка. Кто-то отбрасывает Женевьеву к стене дома. Стрельба повсюду. Падают раненые. Редеют отряды полицейских.

В ратуше Бланки и Барбес дописывают прокламации. В это время из близлежащих казарм стягиваются войска. Окраины и предместья в растерянном молчании взирают на трагедию обреченного восстания. Рабочие не знают заговорщиков, не знают, за что они борются.