В "Записках Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурой не пропущенных", изданных в Лондоне в 1863 году и хорошо известных с тех пор на родине, этому событию посвящено немало горьких слов: "...в Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось, дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового государя... в то же самое время Грибоедов, терзаемый, по–видимому, бесом честолюбия, изощрял ум и способности свои для того, чтобы более и более заслужить расположение Паскевича, который был ему двоюродным братом по жене".
Таково обвинение, и если оно справедливо, то все остальное в жизни Грибоедова последних лет предстает в резко определенном свете: расчетливость, карьеризм, непорядочность, которым пожертвованы идеалы молодости...
Но справедливо ли это обвинение? "Что Грибоедов был человек желчный, неуживчивый, – возражает Давыдову кавказец В. Андреев, – это правда, что он худо ладил с тогдашним строем жизни и относился к нему саркастически – в этом свидетельствует "Горе от ума"; но нет поводов сомневаться в благородстве и прямоте Грибоедова потому только, что он разошелся с Ермоловым или был ему неприязнен при падении, сделавшись близким человеком Паскевичу. Во–первых, он был с последним в родстве, пользовался полным его доверием и ему обязан последующей карьерой; тогда как у Ермолова Грибоедов составлял только роскошную обстановку его штаба, был умным и едким собеседником, что Ермолов любил... Грибоедов, чувствуя превосходство своего ума, не мог втайне не оскорбляться, что он составляет только штат Ермолова по дипломатической части, но не имеет от него серьезных поручений..."
Оба мнения пристрастны, но на стороне первого – авторитет любимца русского общества, поэта–партизана Дениса Давыдова. Однако пусть второй мемуарист ничем не знаменит, это не позволяет с пренебрежением отмахнуться от его показаний. В конце концов, авторитет создателя "Горя от ума" тоже многое значит. И все–таки для выяснения истины важно было бы свидетельство современника, знающего обстоятельства дела из первых рук, но не принимавшего в нем непосредственного участия.
Есть такой свидетель – А. С. Пушкин. "Его рукописная комедия "Горе от ума" произвела неописанное действие, – скажет он, – и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна".
Пушкин знал об обстоятельствах отставки Ермолова – прежде всего от него самого, как знал о тяжелых предчувствиях Грибоедова перед последним его отъездом на Восток – от самого Грибоедова. Но никакого ощущения ущербности грибоедовской судьбы нет в словах Пушкина. "Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни..." – мог ли поэт завидовать предателю?
Должны быть приняты во внимание при анализе этой истории и собственные показания Грибоедова.
В разных по времени отзывах Грибоедова о Ермолове нетрудно уловить, что восхищение в них сочетается с непременными оговорками, в которых то скрыто, то явно прорывается осуждение Ермолова, личности крайне противоречивой. М. С. Щепкин вспоминал, в частности: "Я сказал в глаза Алексею Петровичу, – говорил Грибоедов, – вот что: зная ваши правила, ваш образ мыслей, приходишь в недоумение, потому что не знаешь, как согласить их с вашими действиями; на деле вы совершенный деспот". – "Испытай прежде сам прелесть власти, – отвечал мне Ермолов, – а потом и осуждай" ["Ежегодник императорских театров", СПб., сезон 1907–1908, с. 190.].
Потому–то и роль Грибоедова при Ермолове была незначительной: с ним можно было быть совершенно откровенным, но направлять его действия никому бы не удалось. Паскевичем же можно было руководить. Перед Грибоедовым открывался простор деятельности поистине государственной при тех почти неограниченных полномочиях, которыми был наделен наместник Грузии. Грибоедов, как свидетельствуют современники, имел большое влияние и в период персидской кампании, и в гражданских делах по управлению Кавказом.
Деятельной натуре Грибоедова такое поприще предоставлялось впервые в жизни. Была, однако, как мы сейчас все более отчетливо понимаем, и еще одна, едва ли не самая важная причина, которая удерживала Грибоедова на Кавказе. Облегчение участи осужденных декабристов – вот то дело, которому он последовательно и умело служил последние годы, используя все возможные каналы: влияние на Паскевича; дружеские отношения со многими кавказскими военачальниками, от которых зависела судьба разжалованных декабристов; прямая помощь осужденным деньгами и словом участия, которое тоже многого стоило.
Вполне понятно, что эта сторона деятельности Грибоедова выявляется с трудом. Но и то, что нам уже известно, позволяет говорить о Грибоедове как о самом, пожалуй, удачливом защитнике осужденных. Мы знаем, какое участие принимал Грибоедов в судьбе А... Одоевского. 3 декабря 1828 года драматург писал из Тавриза Паскевичу: "Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги и, если бы с вами был вместе, сделал бы это и осыпал бы руки ваши слезами. Вспомните о ночи в Тюркменчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского... Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества..." А. Одоевский из сибирской каторги был переведен на Кавказ после смерти Грибоедова, как и А. Бестужев, который писал в 1832 году из Дербента: "Тяжело мне было здесь сначала, и нравственно еще более, чем физически. Паскевич грыз меня особенно своими секретными. Казалось, он хотел выместить памяти Грибоедова за то, что тот взял слово мне благодетельствовать, даже выпросить меня из Сибири у государя. Я видел на вей счет сделанную покойным записку... Благороднейшая душа! Свет не стоил тебя... по крайней мере, я стоил его дружбы и горжусь этим" [Журн. "Русский вестник". М., 1861, Ќ 3, с. 321.].
В письме к декабристу А. А. Добринскому Грибоедов писал 8 ноября 1826 года: "...по прибытии моем в Тифлис, я говорил о вас с главнокомандующим; он принял мое ходатайство благосклонно. Потом Паскевич поручил мне, перед своим отъездом в Елисаветполь, обратиться от его имени к Алексею Петровичу с ходатайством на Шереметева, который разделяет вашу печальную участь, и снова получил в ответ, что он не находит никакого затруднения сделать представление кому следует о том, чтобы перевести вас обоих в один из полков, назначенных к действиям против неприятеля". За участие в кампании позднее и А. А. Добринский, и Н. В. Шереметев были представлены к чинам. Едва ли можно сомневаться в том, что давнишний друг драматурга Н. Н. Оржицкий, разжалованный в 1826 году в солдаты, тоже получил чин прапорщика не без помощи Грибоедова [См. газ. "Русский инвалид", 1828, 22 марта.].
В своих записках Петр Бестужев рассказывал, какое деятельное участие принимал Грибоедов в его судьбе, как и в судьбе младшего брата, Павла, по молодости не вовлеченного в заговор, но сосланного на Кавказ из злобной мести самодержца славному роду Бестужевых.
Очевидно, дальнейшие исследования обнаружат и другие факты помощи Грибоедова декабристам. Не так давно, например (внутри двойного листа), в письме Грибоедова П. М. Устимовичу 2 декабря 1828 года из Тавриза, была обнаружена тайная приписка: "Еще просьба о разжалованном Андрееве. Любезный друг, я знаю, кого прошу. Заступите мое место при графе (Паскевиче–Эриванском. – С. Ф.), будьте в помощь этому несчастливцу. При сем и записка об нем. Сестра моя заливается слезами, говоря о несчастных его родителях" [См.: М. Медведев. Горе... от царя. – Газ. "Неделя", 1960, Ќ 17, с. 18.].