…Помнится, в конце двадцатых годов в аулах стало твориться что-то неладное. Местные руководители и активисты ходили по домам и забирали весь скот, заявляя, что он-де теперь принадлежит колхозу. А как людям жить дальше, их не заботило.
В ту пору я работал на строительстве железнодорожной линии Акмолинск – Караганда. Подвозил на тачке землю, таскал камни. Укладывал полотно. В начале зимы 1930 года вернулся домой. А дома – голод. Отец, поняв, что в ауле теперь не прокормиться, решил перебраться в Акмолинск. «Здесь нам не выжить, – сказал он. – А в городе можно найти хоть какую-то работу». Переехали.
Вскоре в Котыркуле открылась первая в этих краях школа трактористов. В число ее учеников попал и я. После учебы работал в тогдашнем «Казжеддорстрое». Сперва трактористом, позже кочегаром (и одновременно помощником машиниста). Обслуживал участок Анар – Акмолинск и Акмолинск – Аккуль. В пути вроде и недолго – шесть часов. Но за это время нужно закинуть в топку несколько тонн угля.
Семья наша через год – к началу зимы 31-го, – вернулась в аул. После этого связь наша прервалась. И только в марте 1932-го от одного из родственников, приехавшего в Акмолинск, узнал, что в аулах начался сильный голод, гибнут люди. Спустя некоторое время добрались до города отец, мать и старший брат. Ничего у них не было, кроме одной котомки. Младший брат Копей и сестра Кадиша умерли от истощения. Отправляясь в дорогу, отец одолжил у одного зажиточного родственника лошадь. Но на пути напали обезумевшие от голода люди. Лошадь отобрали и тут же зарезали.
Голодный люд начал стекаться в Акмолинск со всех сторон. И как только стал сходить снег, открылась страшная картина. Во время поездок мы всюду видели трупы умерших от голода людей. Особенно много в районе станций Бабатай, Вишневка и Анар.
Работа у кочегара тяжелая. Ежедневно нам выдавали по килограмму хлеба. Когда отправлялись в рейс, добавляли еще 600 граммов. После поездки нес оставшийся хлеб родным. Это все, что имели из продуктов. Потому то, что я приносил, исчезало в мгновение ока.
Вскоре толпы голодающих заполнили весь Акмолинск…
Между депо и городом лежал тогда пустырь в пять или тдесть километров длиной. Вместе с другом я почти каждьш день ходил через него в город. Так вот, на пути нам то и дело встречались умершие. Пытались их хоронить. Но трупов с каждым днем становилось все больше. То же самое происходило на улицах Акмолинска. И тогда прибыла конная милиция. У каждого милиционера – по аркану. Связывали вместе по несколько трупов – и волоком тащили за город, на старое кладбище. Довелось побывать и на нем, когда хоронили нашего рабочего. Трупы сваливали в огромные братские могилы. Когда заполнялась одна яма, переходили к следующей.
У моего дяди, Сыздыка Бижекенова, семья была – восемнадцать душ. Вначале мы как-то помогали им. А потом нас самих голод взял за горло… Никто из них не выжил…».[316]
И еще несколько свидетельств…
«…Из нашего села выселили 10 семей крестьян, да-да, крестьян, мало чем отличающихся ото всех сельчан, а то и беднее. Многие погибли, в том числе и мои родители, отец-мать, и брат еще холостой был, я чудом уцелел, хотя и был с ними. Как малолетку меня особенно и не задерживали, правда, в одном месте пришлось спрятаться, и ехал до своего села как беспризорник… О спецпереселенцах в Казахстане. Примерно в 60 километрах от ст. Актау (Актасты), у Гнилого болота, был лагерь. Люди умирали от болезней, так как вода насыщена была клещом, ее цедили и кипятили чай, клещ оставался в марле. С наступлением холодов люди спали почти под открытым небом, видать небо, так как нет крыши, об отоплении нет речи, умирало до 150 человек в день. Была общая яма примерно 8x7 и глубина около трех метров. Вот в той яме лежат кости моей матери. Мне было в ту пору около тринадцати лет. Это было в 30-31-х годах. Если эти кости не убрали, то они и по сей день догнивают. А все невинные люди, согнанные с сельской местности только за то, что некоторые могли жить и делать что больше других… Мою фамилию прошу не упоминать, так как у меня с образованием дочь и зять на руководящей работе и сыновья тоже, и они об этом ничего не знают. Мне уже 70 лет, пенсионер, участник ВОВ, орденоносец.
Л. И. В.».[317]
Камил Икрамов писал в книге «Дело моего отца»:
«Мне было, видимо, лет шесть, когда наш салон-вагон зимой шел по казахской земле. На станции, кажется., Казалинск, вагон остановился против белого здания, снег рваной простыней покрывал пути и степь, а возле поезда с воздетыми в мольбе руками стояли скелеты, живые скелеты взрослых с детскими скелетиками на руках.
Не хочу придумывать или додумывать, что сказал мой отец[318] или хоть какое у него было лицо. Не помню отца в те минуты, вообще ничего не помню, кроме простыни несвежего снега и людей с черными лицами и черными руками, поднятыми не в протесте, а в мольбе о куске хлеба.
А в вагоне нашем, наверное, жарили котлеты с картошкой. Наверное, на бараньем сале».[319]
По той же самой железной дороге часто езживал в те годы в Москву и Голощекин…
«…к 1933 году, – вспоминает еще Камил Икрамов, – относится рассказ друга нашей семьи Зинаиды Дмитриевны Кастельской…
– …Я стояла в саду. Может быть, плакала… Настроение убийственное и печальное. Ужасное! Подошел твой отец. Он тоже почему-то не спал. «Почему у вас такое настроение? Вы чем-нибудь расстроены, огорчены?» Я ему говорю, знаете, я видела-ужасно неприятный сон, вы знаете, такой ужасный, печальный – и просто из него выхода нет. Он заинтересовался. «Какой?» – он говорит, Я говорю, знаете, вот сначала небо было, большое, высокое небо, и вдруг начали падать звезды. Падают, падают – так много звезд. Потом я смотрю, подбежала посмотреть на эти звезды, гляжу – лежат вроде мертвые овцы, вообще – стадо – кудрявое, мертвое. Потом я подошла, стала всматриваться: это не стадо, это люди, это казахи! Лежат мертвые, ужасные, покрыты какими-то лоскутами и совершенно скелеты…
Отец так мрачно посмотрел и сказал вдруг мне: «Зинушка, вы такая хорошая, вы даже не знаете, что это все значит»…
– Это тридцать третий? – спрашиваю я.
– В тридцать втором тоже было. Это с тридцатого началось, даже с двадцать девятого, но не так. Все-таки тридцать третий. Потому что о казахах разговоров много было. И то, что всюду ведь на станциях они были. Всюду по дороге из Москвы в Ташкент, это было страшное дело, эти несчастные, оборванные дети умоляли и плакали, просили… И вот, кажется, тут-то вот был разговор об ужасах в Казахстане. Может быть, это была поездка Николая Ивановича (Бухарина), потому что он приехал совершенно убитый. Он роздал все, что у него было, все деньги, говорил: «Мы голодные ехали. Невозможно было смотреть…» …Все дороги, все станции были заполнены умирающими, когда проезжаешь Оренбург. Все кругом были несчастные, ребятишки валялись на станции и вообще всюду…»
Ну, Николай Иванович тогда-то, в тридцать третьем, не пропал…
Казахский писатель Мухтар Магауин рассказал мне: – В 1944 году мы кочевали, мне было четыре года. Кочевье шло двенадцать дней, по древним путям нашего рода, от юга Семипалатинской области на север Джезказганской. Мы проехали расстояние в триста километров. Я все запомнил: опустевшие зимовья, дома с выбитыми стеклами и сорванными дверями, там внутри давно уже были лежбища волков; человеческие скелеты и черепа, разбросанные кругом по земле; тысячные стада сайгаков… Ни одного человека, ни одного аула не встретилось на пути – все опустело с тридцать второго года.
Потом, мальчиком еще, я молил Бога: дай мне стать писателем, чтобы рассказать обо всем этом!..
Глава XVII
Газеты 1933 года (впрочем, как и предыдущих, и последующих лет, вплоть до 1985-го) молчали о голоде и море. Молчали по всей стране. О голоде молчали – кричали о победах коллективизации и социализма. Но ведь пишут не только газеты и не только в газету…