Одесса представляла собой огромный постоялый двор. По городу бегали туристы, осматривая его достопримечательности. Сами одесситы предпочитали на лето снимать дачи под Москвой или в Крыму, подальше от одесской пыли и гомона.

Сеченова все это ничуть не смущало — тут было главное: море. И еще тут можно было спокойно работать. Впрочем, спокойствие было относительное: первое, с чем столкнулся Сеченов в университете, запутанная и нечистая интрига против химика А. А. Вериго; первый, с кем познакомился Сеченов, был знаменитый профессор ботаники Л. С. Ценковский, покидавший университет из-за этой истории.

Сеченову Ценковский понравился, по его же словам, «как редко кто». Он сразу же попытался отговорить ученого от отставки, но Ценковский пресек эти разговоры. Затем Сеченов познакомился с самим Вериго — героем всей шумной истории — и близко сошелся с ним.

История была такова. Весной 1871 года на открывшуюся кафедру химии физико-математический факультет избрал доцента А. А. Вериго, поляка по национальности. Совет университета, точнее — его шовинистическая часть во главе с ректором Леонтовичем, это избрание не подтвердил. Факультет вторично избрал Вериго, и вторично на Совете его забаллотировали. Возмущенный интригами Совета Лев Семенович Ценковский, любимец одесского студенчества, замечательный ученый и педагог, подал в отставку.

В заявлении своем Ценковский, не стесняясь в выражениях, клеймит правую группу Совета университета за бесстыдство и инсинуации. Мечников из-за границы поддерживает Ценковского.

Сеченов моментально включается в борьбу с единственной целью — провести избрание Вериго и не допустить ухода Ценковского.

По городу циркулируют слухи, что Сеченов и Мечников тоже подадут в отставку. Назревает скандал. Дело выходит за пределы университета: местные газеты с тревогой констатируют, что университету грозит опасность остаться без лучших своих профессоров, и обвиняют в этом большинство Совета. Правое крыло профессуры пускает в ход старое испытанное средство — клевету; сторонников Вериго обвиняют в личной заинтересованности, в незаконных действиях, в запугивании. Вслед за этим появляется опровержение, и университетские шовинисты выводятся на чистую воду. Ценковский, человек высоких нравственных качеств, не желает больше дышать этим отравленным воздухом и покидает университет.

Сеченов, пользуясь общественным мнением, которое явно на стороне Вериго, и своими личными связями с крупными учеными-химиками, твердо ведет свою линию — в защиту Вериго.

Он шлет телеграммы Менделееву и Бутлерову с просьбой дать отзыв о научных заслугах Вериго. И тот и другой отвечают быстро, и характеристика, которую они дают молодому ученому, великолепна.

Все это вместе взятое: отзывы знаменитых ученых, общественное мнение и скандальная репутация, которая грозит Совету университета, настойчивость Сеченова, которого Леонтович с таким трудом заполучил, — приводит к тому, что в ноябре Совет вынужден подтвердить избрание Вериго экстраординарным профессором кафедры химии.

Сеченов ликует — первая борьба окончилась успехом. Он пишет Мечникову:

«…Мне удался подвиг проведения Вериго в экстраординарные профессора. На сей конец я получил от Менделеева очень лестный для Вериго письменный отзыв об его работах, который и послужил основанием для моего представления, и, кроме того, одобрительные отзывы от Бутлерова, Бекетова, Гарницкого и Марковникова. Но, конечно, все эти доводы не повели бы ни к чему, если б в среде Совета не произошло раскола по поводу студенческой истории…»

Профессор Богишич, преподававший историю славянских законодательств, славился своим грубым обращением со студентами. Студенты долго терпели, но, наконец, не выдержали: однажды, когда на лекции Богишича один из студентов положил голову на скамью, профессор грубо окликнул его: «Вы не в кабаке, здесь не место спать!» Студент поднялся, чтобы вежливо объяснить, что спать он не собирался и просто пристроился, чтобы удобней было слушать лекцию, но профессор не дал ему говорить; рассвирепев, он крикнул: «Вон!», да еще в придачу затопал ногами. Студенты подняли шум и свист. Богишич покинул аудиторию. Студенты перестали посещать его лекции, требуя, чтобы профессор извинился.

Быть может, эта история и не имела бы таких последствий, если бы не было в среде студентов крепкого организатора, считавшего, что подобный случай весьма удобен для боевого крещения студенчества. Таким организатором был слушатель юридического факультета А. И. Желябов, известный впоследствии как один из вождей партии «Народная воля», один из организаторов в 1881 году убийства Александра Второго.

Желябов и другой студент, Белкин, поддерживали в студентах бунтарский дух; агитировали не сдаваться и добиться своего, чтобы, наконец, заставить реакционных профессоров считаться с человеческим достоинством русского студенчества.

Напуганная новым скандалом администрация университета предложила Богишичу внять требованиям студентов и принести свои извинения. Богишич согласился.

В назначенный день чуть ли не весь университет собрался в аудиторию, где профессор Богишич должен был извиняться. Но профессор не явился.

Тогда возникла студенческая сходка, требовали удаления Богишича из университета. Налицо был бунт, надо было принимать срочные меры, было ясно, что миром теперь уже не обойдешься.

Меры были приняты: университет закрыли, главных агитаторов — Желябова и Белкина — исключили из университета и выслали из Одессы.

Когда Желябов и Белкин уезжали, на пристани собралась толпа молодежи, пели запрещенные песни, кричали «ура». Но на этом бунт окончился — студенчество недостаточно было организованно, главные вожди движения высланы. Беспорядки улеглись, но Богишич вынужден был на время уехать из Одессы.

Когда же в следующем году он вернулся, на его лекции почти никто не ходил. Богишич, на этот раз навсегда, покинул университет, в котором студенты осмеливались требовать к себе уважения.

Раскол же в среде университетского начальства произошел потому, что «в суде над студентами, — как рассказывает Сеченов, — сидели все противники теперешнего начальства, т. е. ректора и проректора, желающие занять их места. С этой целью они в судебном приговоре всю вину в этой истории свалили не на грубость Богишича, а на нераспорядительность начальства.

Последнее, а с ним, конечно, и поборники, воспылало гневом, и началась смертельная вражда. Так как партия у теперешнего начальства больше, чем число противников, так как притом и я очень сильно протестовал в Совете против выгораживания Богишича и обвинения начальства в его желании покончить дело домашним образом, то понятно, что мой кандидат Beриго прошел и в Совете».

Так Сеченов попал «с корабля на бал» — и в первых же столкновениях с интригами и несправедливостью остался верен себе, чем сразу завоевал расположение студенчества.

Первое время Сеченов жил одиноко, по нелюдимости не сходясь с местными профессорами. Мария Александровна была в Петербурге, «терзалась на экзаменах» в Медико-хирургической академии на право заниматься практикой в России — докторского диплома, полученного ею в Цюрихе летом 1871 года, для этого было недостаточно.

Сеченов устраивал лабораторию — провел газ и воду, с удовольствием занимался ее оборудованием. Но в свободное время было тоскливо: «Одного нет — близких людей, — писал он Голубеву, — но в наши годы это уже роскошь, и я пока обхожусь без оной удовлетворительно, сидя в лаборатории и по вечерам».

В лаборатории он сидел, правда, не один: профессор Вериго частенько помогал Сеченову и его ассистенту Спиро в устройстве нового помещения. Еще в Медико-хирургической лаборатории, где Сеченов всегда работал в окружении учеников, они все частенько певали хором, и голос Спиро отличался замечательной звучностью и природной постановкой. В Одессе же, где Спиро получил в свое распоряжение огромную комнату с великолепным резонансом, он проявил свои таланты вовсю.

Здесь, в новой лаборатории, началось многолетнее качание газов из крови. Позже кто бы ни приезжал в Одессу и ни спрашивал Сеченова — ответ он получал всегда стереотипный: «Иван Михайлович качает у себя в лаборатории».