«Быть может, прав Петтенкофер, и во всем виноват уровень грунтовых вод? — подумал Кох. — Хотя это было бы весьма странным: при чем тут почвенные воды, на которые ссылается Петтенкофер, когда совершенно очевидно одно: холера является заразной болезнью. Но, с другой стороны, как это явствует из литературы, карантины, весьма обременительные для торговли, мало гарантируют от заражения; а с третьей стороны, войны способствуют распространению болезни… Словом, довольно-таки мутная водичка, в которой мне надо выуживать истину», — решил под конец Кох. И это был единственно возможный вывод из всех путаных сообщений разных исследователей.

Но вот уже видна земля; через час — Порт-Саид. Кох отрывается от размышлений и в последний раз уточняет план «кампании» с ассистентами.

А вот и маяк приветствует их с восточной оконечности полуострова. Судно подходит к Александрийскому порту — одному из самых больших портов мира.

Сейчас порт замер. На карантине стоят корабли, не видно людей. Экспедицию Коха встречают работники немецкого консульства. Встреча проходит почти в полном молчании.

Комиссия разместилась во французской части города; в греческом госпитале для исследователей выделили две комнаты. Тут они будут работать, искать неизвестную причину холеры, делать анализы выделений больных, вскрывать трупы погибших от холеры. И ежеминутно рисковать собственной жизнью…

В госпитале Коха встретил один из врачей. И неожиданной, неуместной показалась его улыбка в этом городе страданий и смерти. Словно поняв мысли немецкого коллеги, врач поспешил объяснить:

— Эпидемия идет на убыль, господин Кох. Холера отступает…

Теперь он с изумлением смотрит на хмурое лицо Коха, ставшее еще мрачнее после этих слов.

— Надеюсь, мы все-таки успеем кое в чем разобраться, пока эпидемия не затихла совсем, — сухо бросает ученый. — Немедленно за работу, господа! — говорит он своим соотечественникам.

В тот же вечер, не успев даже отдохнуть после утомительного пути, Кох, Гаффки и Фишер засели за первые препараты.

В одной из предоставленных Коху комнат поселились подопытные животные — обезьяны, кошки, собаки, мыши и даже куры. В разных вариантах и неоднократно материал от холерных трупов вводился в организм животных — нужно было добиться искусственного заражения их. Но материала становилось все меньше и меньше. И как-то раз Гаффки мрачно сострил:

— Холера испугалась вас, господин советник, и вовремя убралась отсюда…

Шутка повисла в воздухе — Кох не расположен был смеяться: отсутствие необходимых препаратов выбивало у него из-под ног почву. Нужно было все время экономить на самых необходимых предметах исследования, а успех пока не приходил. Многократные попытки выделить микроба, культивировать его на питательной среде все еще были тщетными. Комиссия не знала ни часу покоя: микроскопировали, выращивали найденных бацилл, не имея еще никакой уверенности в том, что среди них окажется холерный возбудитель, без конца варьировали различные питательные среды; одновременно с этим вскрывали трупы, делали прививки животным, выискивали, где можно, слюну, мочу, выделения больных.

Ученые работали в поте лица в буквальном смысле слова: жара стояла в Александрии невыносимая. А эпидемия затихла, и новых больных в бараки почти не поступало.

В это же самое время другая комиссия — французская — вынуждена была свернуть работу. Но Ру и Тюилье решили не уезжать из Египта: быть может, холера снова вспыхнет, никогда нельзя заранее предвидеть всех ее капризов. Пока что они занялись изучением чумы рогатого скота.

Кох знал, что по соседству работают сотрудники Пастера, знал и не получал от этого никакого удовольствия. Сквозь героизм его поведения, сквозь самоотверженные поиски пробивались опасения, что французы опередят его. Даже самому себе он, вероятно, не признавался в этом. Но победа группы Пастера была бы для Коха чувствительным ударом.

Он искренне считал Пастера плохим бактериологом, искренне и честно воевал недавно с ним. Тем ощутимей была бы для него горечь поражения перед таким соперником.

Но в тот вечер Кох забыл о своей вражде, о своих опасениях, о самом Пастере. В тот вечер он не был холодным, точным, терпеливым ученым — в тот вечер он был только человеком. Когда в комнату вошел Гаффки и сказал: «Из французской комиссии умер от молниеносного приступа холеры молодой доктор Тюилье», — потрясенный Кох склонил голову и незаметно провел пальцем под стеклами очков.

Ни слова не говоря, ничего не объясняя, Кох тщательно вымыл руки, сиял халат и вышел на улицу. Переглянувшись, оба сотрудника последовали за ним.

Сраженный горем Ру не понял даже в ту минуту, что сам Роберт Кох пришел выразить ему соболезнование. Вместе с другими нес Кох в последний путь тело двадцатишестилетнего французского ученого, о котором Пастер, тяжело переживавший гибель своего любимца, писал: «Наука теряет в лице Тюилье смелого ученого, которого ожидало блестящее будущее. Я теряю любимого и преданного человека, а моя лаборатория — одного из своих основных работников».

А Кох, возлагая венок на могилу Тюилье, сказал:

— Этот венок скромен, но он сделан из лавров, которыми венчают храбрых…

Одно дело, когда вокруг тебя погибает множество чужих людей, жертв опустошительной инфекции, когда ты пользуешься для своих исследований трупами этих людей, когда ты находишься в самом центре эпидемии и присутствуешь при агонии умирающих. Другое — когда от этой болезни погибает твой коллега, такой же, как ты, исследователь, такой же самоотверженный искатель, совсем еще юный человек, отдавший жизнь за науку. Такая смерть хоть кого приведет в дрожь.

Заколебался ли Кох после этой трагической смерти? Не посетили ли его мысли: надо уезжать отсюда, эпидемия все равно кончилась, работать нам не над чем, мы ничего не добьемся… Нет. Он не уехал. Более того, узнав, что где-то в Верхнем Египте, в глухих деревушках холера еще собирает урожай, Кох просит разрешения направиться туда.

Ни одна трусливая мысль не осквернила его величия, ни на секунду не задумался он над тем, что, быть может, и его ждет судьба Тюилье. Ни он, ни Гаффки и Фишер, ни химик их экспедиции, имя которого осталось неизвестным потомкам, не сложили оружия перед лицом угрожающей опасности. Они продолжали делать свое святое дело, будничное и героическое.

Коху не разрешили ехать в Верхний Египет. Причин тому было две: во-первых, в этой местности немыслимо было препарировать трупы — они молниеносно разлагались; во-вторых, работа ученого была тут чревата весьма нежелательными последствиями — фанатически настроенное население могло попросту растерзать человека, который осмелился покуситься на принадлежащие богу бренные останки.

Кох вынужден был остаться в Александрии, упорно выискивая возбудителя болезни почти без необходимого для этой дели материала.

В крови, почках, селезенке, печени, легких среди множества найденных там микробов ни один не оказался возбудителем холеры. Но зато в стенках кишок и выделениях больных исследователи постоянно находили микроб, напоминающий сибиреязвенного, но чем-то отличный от него. Изогнутая палочка, похожая на поставленную наспех запятую, которая упорно не желала расти на питательной желатине.

Кох больше не разрешает прививать этого микроба своим обезьянам и кошкам и даже белым мышам, которых он специально привез из Берлина и ни одна из которых так и не заболела искусственно привитой холерой. Он жалеет не животных — к великому сожалению, они остаются здоровыми, хотя он впрыскивал им в кровь не одну сотню тысяч «запятых», — он жалеет микробов. Их осталось совсем мало, а холера в Александрии прекратилась. В конце концов он упаковывает в ящики все препараты и пишет письмо министру:

«…Комиссия не может добиться большего в Александрии в поставленной перед ней задаче. Исследования полностью соответствуют первоначальной цели и зашли довольно далеко: обнаружено постоянное присутствие характерных микроорганизмов у всех без исключения холерных больных. Таким образом, первое условие, необходимое при изучении заразной болезни, соблюдено. Для дальнейших исследований этого достаточно…»