Франц Демель считал себя глубоким психологом и всесторонне образованным человеком. Он старался разобраться в мотивах поведения людей, пытающихся бороться против нового порядка, приобщение к которому он чистосердечно считал великим благом для всех народов, населяющих не только Европу, но и весь земной шар. Но люди своего счастья понимать не хотели. Правда, не все. Сталкивался он и с такими людьми, которые, попадая в безвыходное положение, быстро меняли свои взгляды, держали нос по ветру. Считая себя человеком глубоко порядочным, Демель относился к таким субъектам без особого уважения, однако охотно сотрудничал с ними. Но таких были единицы. Другое дело — этот непонятный парень, который и перед смертью чувствовал себя хозяином на своей земле. Их миллионы. Они стали глыбой, непреодолимой стеной на пути его армии, бесстрашные и непоколебимые. Посмотрите на этого сорванца — сидит ухмыляется. Интересно, какие мысли бродят в его буйной голове? За покушение на офицера рейха его ожидает смерть, и он знает это. А попробуй, предложи ему сотрудничать с гестапо или пойти служить в полицию, обещая за это сохранить жизнь и сделать её обеспеченной, красивой… Да он просто либо плюнет тебе в лицо и умрёт, как говорят русские, с достоинством и честью, либо, «смирившись», возьмёт из твоих рук оружие, чтобы при первом же удобном случае выстрелить тебе в спину. Удивительный, непостижимый народ! Но никто не знал, кроме самого Демеля, что русские люди не только поразили его воображение своей неподкупностью, твёрдостью, но и заставили думать. До России он жил легко и просто: кто-то решал за него, он брал готовое, и ему иногда казалось, что это его собственные мысли. Теперь Демель думал сам. Процесс этот оказался мучительным и тяжёлым. Демель иногда не находил себе места. Его стали посещать сомнения. Что-то тяжело перевернулось в его голове, забитой сознанием сверхъестественной исторической роли арийцев, фашистской белибердой, эмоциональными театрализованными истериками Гитлера. Демель начал хандрить. В оболочке майора СС как бы стали сосуществовать два человека. И этот, второй Демель, беспокойно ютившийся в глубине сознания первого, негромко, но настойчиво твердил, что война за мировое господство и сам фюрер со своими приспешниками — всего лишь авантюра, обречённая на провал и осуждение историей. Демель ощущал в себе философа, он чувствовал рождение мыслей глубоких, охватывающих одновременно всё вокруг и способных перевернув, поставить с ног на голову устоявшееся, привычное.

Демель внимательно посмотрел в лицо Тихону, будто там хотел найти ответы на мучившие его вопросы, постучал по столу большим зелёным карандашом и спросил:

— Как тебя зовут?

— Тихон.

Наташа, внутренне собранная, с равнодушной маской на лице, понимала, что начиналась игра, причём неравная игра в «кошки-мышки», где кошка ничем не рискует, разве только мышь каким-то чудом словчит и скроется от страшных когтей в своей норе. И такое бывает иногда…

— Фамилия? — продолжает Демель.

— Иванов, — зачем-то соврал Тихон.

— Партизан?

— Партизан.

— Кто командир отряда?

— Ваш хороший знакомый — Иван Иванович.

— Где он сейчас?

— В лесу.

— Сколько в отряде людей?

— Много. Тыща, а может, и больше. Разве всех сосчитаешь.

— Сколько пулемётов?

— Это смотря каких. Станковых, например, — пятьдесят, а ручных ещё больше — много, я их не считал. А про пушки тоже сказать?

Тихон издевается. Он почти спокоен и готов к любым испытаниям. А гестаповец всё видит, всё понимает. Поведение Тихона раздражает его, но он сдерживается. Пусть этот мальчишка корчит из себя героя, это Демель может ему позволить.

— Хорошо, — вкрадчивым голосом говорит Демель, — а теперь скажи, как зовут посыльного из отряда Мартына?

— Откуда я знаю? Мне о таких делах не докладывают, я рядовой — необученный, — ответил Тихон, удивлённый осведомлённостью Демеля.

— Тебе нельзя отказать в логичности, но это только по последнему вопросу. А о составе отряда и вооружении ты наврал, ничего подобного там нет.

— А если вы всё знаете, зачем спрашиваете?

— Хотел проверить твою совесть.

— И как?

— Нет её у тебя!

— Это как сказать, — серьёзно возразил Тихон. — Получается красиво: вор залез в дом, а хозяин не должен замечать его, иначе ему скажут, что он дядя нехороший.

Демель снисходительно улыбнулся.

— Это значит — я вор?

— Это точно.

Гердер сдержанно улыбнулся уголком рта.

Наташа была непроницаема. Казалось, она переводила, не вникая в смысл разговора. Но это только казалось. Она знала, Демель скоро сорвётся. Концовка этих «душевных» разговоров была всегда одна и та же.

— Скажи, Тихон, — сказал Демель, — зачем ты так вызывающе себя ведёшь? По-моему, ты имел возможность убедиться, что мы можем быть великодушными.

— Что-то я не припомню такого случая.

— У тебя короткая память, а это не есть хорошо, — сказал Демель по-русски и продолжал на своём родном языке: — Ты ударил немецкого солдата и не понёс за это наказания.

— Вы это серьёзно?

— Конечно. Старший лейтенант Гердер предотвратил расправу, а он мог этого не делать.

— Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву.

— Всё паясничаешь, а мне хочется поговорить с тобой серьёзно. Почему ты так непримирим, на что ты надеешься?

Тихон удивлённо посмотрел на майора и, потирая больную губу, тихо сказал:

— Хочешь серьёзно? Слушай!

— Со старшими нужно говорить вежливо.

— Но любовь хороша, когда она взаимна.

— При чём тут любовь! Я говорю о вежливости и воспитании!

— Вы о воспитании? А случайно это не шутка?

— Нет.

— И палач может быть вежлив и воспитан?

— Конечно.

— Убийца — есть убийца! Как он ни рядись, лучше от этого не станет!

— Но тогда и коммунисты тоже убийцы?

— Нет! Мы убиваем палачей — значит, боремся со смертью.

— А разве ты коммунист?

— А вы этого ещё не поняли?

— А конкретнее.

— У нас все коммунисты.

— Это только громкие слова.

— Нет, это не только слова, это — факт, только он вам не по нраву, вот вы и не хотите его признавать.

— Хорошо, Тихон, это пустой разговор: мы останемся каждый при своём мнении. Ты лучше ответь на мой вопрос: на что ты всё-таки надеешься?

— На что я надеюсь, да? Я не надеюсь, а твёрдо уверен, что очень скоро мы погоним вас со своей земли, и всем вам будет крышка!

— Стоп! — резко перебил его Демель. — Ты слишком увлёкся! Кроме того, я совершенно не разделяю твоего мнения, я уверен в обратном. Я тебе разрешаю, — уже с откровенной злобой продолжал он, — докажи свою правоту.

— Что доказывать, вы и сами знаете, что я прав.

— Это не доказательство! — уже закричал взбешённый Демель. — Ты давай аргументы! Истина только тогда живёт, когда она доказана! А это пустая болтовня! Я уверен в нашей победе!

— Дело ваше! Будильник прозвенел, а будете вы вставать или ещё понежитесь, это уж не моё дело.

Демель с шумом встал. Глаза его сверкали, ноздри раздувались.

— Сколько тебе лет, философ? — сквозь стиснутые зубы прошипел он и, выйдя из-за стола, подошёл вплотную к Тихону.

— Пока — двадцать два, — стараясь быть спокойным, не вставая, ответил Тихон, понимая, что беседа с ним подходит к концу.

— Почему — «пока»?

— Потому что потом будет двадцать три и так далее.

— Не будет!

Тихон насмешливо посмотрел на взбешённого гестаповца и, не повышая голоса, сказал:

— Не надолго же вас хватило, господин майор. Не пугайте, мы не робкого десятка! Я умру, но от этого ничего не изменится. Нас много…

— Всех перебьём! Уничтожим! — Демель уже не мог владеть собой. — Быдло! Стадо баранов! Подумаешь, партизаны! Герои! Ослы вы, а не герои! Наш человек в отряде командует вами, а вы подчиняетесь. Плебеи! — Демель судорожно задохнулся и в изнеможении умолк.

— За откровенность спасибо, — грустно проговорил Тихон. — Очень жаль, что ваша информация останется не до конца оценённой. Но ничего. Наступит время, когда вас, фашистов, и немцы проклинать будут, не только мы.