«Мое письмо его Преподобию Беркуту: Сан-Франциско, март 1865 г. Дорогой доктор! Мне стало известно, что Вы телеграфировали церковному совету собора Милосердия свой отказ приехать в Сан-Франциско на пост настоятеля, не согласившись на предложенные Вам условия — 7000 долларов в год; в связи с этим я решил сам обратиться к Вам с письмом. Скажу Вам по секрету (это не для разглашения, пусть никто ничего не знает!), собирайте свои манатки и спешите сюда, я устрою все наилучшим образом. Совет схитрил, он понимал, что Вас 7000 долларов не устроят, но он думал, что Вы назначите свою цену и с Вами можно будет поторговаться. Теперь уж я сам займусь этим делом, растормошу всех священников, в результате Вы здесь за полгода заработаете больше, чем в Нью-Йорке за целый год. <…> Во-первых, здесь грандиозное поле действия: грешников — хоть пруд пруди. Достаточно закинуть сеть, и улов Вам обеспечен; просто удивительно — самая что ни на есть скучная, затасканная проповедь пригонит к Вам не меньше полдюжины кающихся. Поверьте, Вас ждет весьма оживленная деятельность при очень скромных усилиях с Вашей стороны». Доктор Беркут благодарил, но отвечал, что уже нашел себе место за 10 тысяч, то же и двое других, кого приглашал автор, зато явилось множество незваных: «Все они будут рады жалованью в 7000 долларов в год».

Издевался над жадными священниками не атеист: в Сан-Франциско Твен вновь стал прихожанином пресвитерианской церкви и высказывал свои сомнения тамошнему пастору, Чарлзу Уодсворту. Он не раз замечал, что сам хотел быть проповедником, многие исследователи полагают, что это говорилось всерьез. Он вспоминал, что перед тем, как принять предложение Ориона ехать в Неваду, выбор был — «тюрьма или пасторство», а в 1862-м, когда начал работать в «Энтерпрайз», — что «никогда не был так близок к тому, чтобы сделаться пастором». В автобиографии писал, что «когда-то играл с идеей» стать священником — не из благочестия, а потому, что «проповедник не мог быть проклят». 19 октября 1865 года писал Ориону: «У меня в жизни было только две амбиции. Одна — водить суда, другая — проповедовать Евангелие. Я преуспел в первом и потерпел неудачу во втором, потому что не смог поддерживать на высоте свои акции на этом рынке, то бишь религии».

Тринадцатая поправка к Конституции США, вступившая в силу 18 декабря, запретила рабство; 4 июля 1865 года негры в Сан-Франциско впервые вышли на парад вместе с белыми. Непривычное зрелище Твен описал в «Энтерпрайз»: «Завершали процессию два ряда самых гордых, самых счастливых негодяев, каких я видел вчера, — ниггеров. Или, пожалуй, я должен был сказать — «проклятых ниггеров», как мы их обычно зовем…. «Паршивые негритосы» — другое имя, которое дали им белые собратья, не могущие смириться с тем фактом, что петь в раю или гореть в аду придется всем вместе, — расплывались в широчайших, благодарнейших улыбках… Если белый улыбался им в ответ, они приходили в восторг, и отвешивали бесконечные поклоны, и улыбались еще шире, рискуя вывихнуть челюсти». Какой-то кошмар неполиткорректности…

«Я ниже и презренней червяка», жаловался он брату; а между тем нью-йоркское литературное общество «Круглый стол» в октябре 1865 года назвало его «одним из наших самых блистательных юмористов», «если не убьет свой дар сверхурочной работой». Кажется, он наконец смирился с тем, что быть ему писателем. Ориону в том же письме, после слов о проповедничестве: «…но у меня было призвание к литературе, причем низшего сорта — к юмористике. Тут нечем гордиться, но это мой самый сильный козырь, и если бы я прислушался к максиме, которая утверждает, что нужно приумножать те два или три таланта, которыми Всевышний тебя одарил, я давно бы перестал браться за занятия, к которым от природы непригоден, и стал бы всерьез писать, чтобы смешить божьих тварей. Бедное, жалкое занятие! Хотя Всевышний сделал свое дело, подарив мне эту способность — могучий двигатель, когда его движет пар образования, — но я его не получил, и все поршни, цилиндры и валы вращаются слабо и без пользы… Ты видишь во мне талант юмориста и настоятельно советуешь мне его развивать… теперь, когда редакторы газет на далеком Востоке меня ценят, а ведь они не знают меня и не могут быть ослеплены пристрастностью, я действительно начинаю верить, что во мне что-то есть… Я перестану заниматься пустяками, перестану тосковать о невозможном и начну стремиться к славе, недостойной и преходящей…»

Он решился все-таки написать для Уорда рассказ. В поселке Ангела слышал старательскую байку: у одного человека была лягушка, которую тот на спор заставлял далеко прыгать, но однажды он проиграл пари, потому что противник накормил лягушку дробью и она отяжелела. Хотел сделать юмореску, но сюжет показался нестоящим, теперь вспомнил и написал довольно длинный текст. Уорд пришел в восторг, но включить работу в сборник было уже невозможно, и издатель Карлтон отдал ее в нью-йоркскую газету «Сатердей пресс», где она была напечатана 18 ноября 1865 года (газета обанкротилась, то был ее предпоследний выпуск) под названием «Джим Смайли и его скачущая лягушка» («Jim Smiley and His Jumping Frog»; впоследствии рассказ издавался под разными названиями, из которых самое известное «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса».

Рассказчик встречает «старого болтуна» Саймона Уилера, который долго и нудно толкует про некоего Смайли, любителя пари («Я питаю смутное подозрение, что никакого Леонидаса У. Смайли вообще не существовало, что это миф»), перескакивая с одного на другое: «У этого самого Смайли была кобыла» <…> «Так вот, у этого самого Смайли были и терьеры-крысоловы, и петухи, и коты, и всякие другие твари, видимо-невидимо» <…> «Потом у него была прыгающая лягушка…» — тут так же скучно и бестолково рассказывается основной анекдот, об «ударности» которого Уилер не подозревает и без остановки, с той же унылой серьезностью, движется дальше: «Так вот, у этого самого Смайли была рыжая корова, и у этой самой коровы не было хвоста, а так, обрубок вроде банана, и… <…> Однако, не имея ни времени, ни охоты выслушивать историю злополучной коровы, я откланялся и ушел…»

Твен, что называется, «проснулся знаменитым». Серьезные критики восторгались, историю перепечатали десятки газет по всему атлантическому побережью, рецензент из «Сан-Франциско Алта» с гордостью сообщал, что «Лягушка» «привела Нью-Йорк в экстаз, и можно сказать, что он [Твен] произвел впечатление. Меня раз пятьдесят спрашивали об авторе, газеты копировали рассказ тут и там. Это безусловно лучший рассказ дня. Не может ли «Калифорниен» попытаться удержать Марка? Нельзя позволить ему так блистать, пока калифорнийская печать не выжала из него все что можно». В 1867 году, когда рассказ вышел в Англии, критик Том Худ писал, что это «одна из самых смешных историй, какие мы читали в последнее время… слишком длинная, чтобы привести ее целиком, и слишком короткая, чтобы портить пересказом. Твен не пользуется жаргоном, не искажает слова, его уникальный юмор не в этом…». А в чем? Что в этой истории особенного?

«Лягушка» далеко не шедевр (и автор, кстати, ее в грош не ставил), «Рассказ о дурном мальчике» гораздо остроумнее, но для Твена она очень характерна. Он многократно говорил, что терпеть не может сюжетов — писать нужно так, словно выхватываешь из жизни кусок где попало. В эссе 1895 года «Как рассказывать истории» он назвал «юмористический рассказ» сугубо американским изобретением — в противоположность британскому «комическому» и французскому «остроумному» рассказу: «Юмористический рассказ может быть очень длинным, блуждать столько, сколько вздумается рассказчику, ни к чему не вести и ничем не закончиться». «Лягушка» словно и не рассказ, а фрагмент — центр тяжести смещен, история не окончена, рассказчик плюнул и ушел на середине — будто читаешь листок, случайно выпавший из блокнота. Собственно лягушка тут вообще не имеет значения, единственное, что «цепляет» читателя, — манера, в которой Уилер рассказывает свои побасенки: «…рассказчик должен выдерживать такой тон, словно он и не подозревает, что в его рассказе есть что-то смешное». Твен ранее уже использовал в юморесках этот тип рассказчика и говорил, что позаимствовал его у какого-то человека: «Это был тупой и невежественный человек; у него не было ни способностей рассказывать смешные истории, ни намерения делать это; в его устах этот анекдот звучал как простое изложение фактов; причем наисерьезнейшее; он был абсолютно серьезен, потому что имел дело с фактами, которые следовало изложить; в его рассказе не было ни капли юмора».