К СМЕРТНОЙ КАЗНИ

Закончилась Отечественная война. Но толки о том, что царь дарует крестьянам свободу, не подтверждались. «Мы проливали кровь, — говорили ополченцы, возвращаясь в свои села, — а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа». Никто не верил, что после победы над Наполеоном, победы, ради которой народ принес столько жертв, все останется так, как было.

— Царь дал указ о свободе, паны его спрятали, — говорили на ярмарках и в корчмах мужики.

Карл Маркс, анализируя этот период русской истории, писал: «В начале своего царствования Александр I призывал дворянство освободить своих крестьян, но безуспешно. В 1812 г., когда крестьян призывали записываться в ополчение (милицию), им, хотя и неофициально, но с молчаливого согласия императора, было обещано освобождение от крепостной зависимости в награду за их патриотизм; с людьми, защитившими святую Русь, нельзя-де дольше обращаться как с рабами».[13]

И вот 30 августа 1814 года с амвонов церквей попы начали читать царский манифест о «свободе». Мужики слушали слова и ушам своим не верили.

— «Крестьяне, верный наш народ, — гнусавили попы, читая манифест, точно святое писание, — да получат мзду свою от бога…».

— Аминь!.. — брякали невпопад мужики.

Поп окидывал их строгим взглядом, продолжал:

— «Пребывая верны своему долгу и званию своему, умножат прилежание свое к сельским трудам и ремесленным промыслам и тем исцелят нанесенные неприятелем разорения…»

— Вот и сказал нам царь-батюшка то, что говорят богачи нищим: бог, мол, подаст. Нет, хлопцы, от царя мы воли, видно, не дождемся…

— А кто же даст? — спросил совсем обескураженный Данило, который верил слухам, что паны прячут царский манифест о воле.

— А кто тебя из полка отпустил? Командир? — спросил Устим.

— Ты знаешь: сам ушел.

— Вот и волю тебе самому придется добывать! Нечего нам стоять с протянутой рукой перед панами и ждать, пока они скажут: «Бог подаст». Громить и жечь их! Отбирать добро и раздавать бедным людям!

Не было такого дня, чтобы генерал-губернатору не докладывали о пойманных беглых солдатах, чтобы не приносили приговоров на конфирмацию. На плацу не утихали барабан и флейта, под звуки которых гнали солдат сквозь строй шпицрутенов прямо на тот свет. Но уже два с половиною года генерал-губернатор Бахметьев ждет и не может дождаться, когда ему доложат, что пойман Кармалюк. Отряды его разрастаются, охватывая все новые и новые уезды. Пример его заразителен — а молва народная несет эту заразу, как холеру, — для всех хлопов. И то, что во всех концах губернии катастрофически растет число поджогов имений и убийств владельцев их, имеет прямую связь с Кармалюком. Кармалюк со своими «шайками» оказывает всяческую помощь — даже деньгами — тем крепостным, которые убегают от хозяев своих!

И помещики не довольствуются жалобами губернским властям. Граф Сераковский обращается прямо к наместнику царства Польского цесаревичу Константину Павловичу. По ревизии 1795 года в его селе Женышкивцах было двести семьдесят пять душ, а сейчас осталось всего сто сорок восемь. Причину бегства граф усматривает не в жестоком обращении с крепостными, а в поисках ими свободы. Со всех концов губернии поступают к генерал-губернатору тревожные сведения: там крестьяне отказываются выполнять панщину, там грозятся прогнать землемера, если экономия вздумает уменьшать их наделы. Все это прямое влияние Кармалюка. И генерал-губернатор снова рассылает строгий приказ: употребить все силы, если понадобится, то и части воинские, но Кармалюка поймать.

Легко дать приказ, да трудно его выполнить. Кармалюк, появлялся, точно с неба падал, и исчезал, словно сквозь землю проваливался. Исправник сбился с ног, гоняясь за ним, паны потеряли покой и сон, ожидая его нападений. В корчмах и на ярмарках только и разговору было, что о Кармалюке: какого пана поджег, какого посессора выпорол, как от облавы ушел.

В каждом селе имелся дом — а то и несколько, — где Устима и его хлопцев в любой час ночи могли обогреть и накормить. В корчмах, стоявших на глухих лесных дорогах, они тоже были как дома. Но в январе 1817 года шляхта с помощью солдат начала такие повальные обыски и облавы, что Кармалюк со своим загоном вынужден был перейти в лес. Дни стояли холодные, вьюжные. Кое-кто начинал роптать: от такой жизни недолго и на тот свет отправиться. Устим напряженно раздумывал над тем, что же делать дальше. Оставаться здесь, в своем уезде, было опасно: паны, гоняясь за ним два с половиной года, совсем озверели. Уходить куда-то в чужие края — дело тоже рискованное: там на первой же заставе могут схватить. Да не все и согласятся уходить далеко от своих сел.

Да, трудно действовать зимой. И два лета прошло совсем не так» как ему хотелось. Никак почему-то не сколотить ему такой загон, чтобы в нем люди были постоянные. Одни приходят, другие уходят. И больше так: отомстил человек за какую-то свою обиду и просится: «Помоги, батьку, забрать из села семью и уйти в Бессарабию». Как тут откажешь, когда видишь, что пан шкуры с жены и детей сдирает.

Устим расспрашивал стариков о гайдаматчине и не мог понять: каким же секретом владел Максим Железняк, который сумел поднять столько народу? Дни и ночи думал над тем, как поднять тысячи людей, чтобы выжечь, изгнать всех панов с Подолии. Или этого нельзя сделать за два-три года? Или особого момента надо выждать? Гайдамаки ведь тоже, как рассказывают, почти сто лет жгли то одного, то другого пана, пока не набрались силы и не гульнули так, что запылало все. Нет, нужно зиму переждать, а весной начать собирать хлопцев со всего света. А летом и ударить.

Из корчмы вернулся Данило с мешком харчей. Подложили дров в костер, закусили, и сразу веселее стало, а то сидели все, нахохлившись. Устим спросил:

— Занес гроши вдове?

— Занес, — буркнул Данило, роясь в мешке.

— Погляди мне в глаза! — приказал Устим, поняв, что Данило врет. — Чуешь?

— Чую, но… виноват, — моргая глазами и отодвигаясь от Устима, говорил Данило, — забыл. Истинный крест, забыл!

— Давай сюда!

— А я… я их у корчмаря оставил…

Это случалось уже не раз. Устим давал деньги для передачи какой-нибудь умирающей с голоду вдове, а Данило прикарманивал их. Он считал раздачу денег блажью. Прямо Устиму боялся об этом говорить, а за глаза ворчал: к чему, мол, тогда и отбирать, если опять все раздавать. Известно ведь, что на весь мир пирог не испечешь, а сам за милую душу околеешь с голоду. Устима бесила эта тупая жадность Данилы. Он много раз втолковывал ему: у панов нет своих денег. Все, что у них есть, — это добро, награбленное у мужиков. А потому, отбирая деньги у панов, их нужно возвращать тем, у кого паны отобрали. Тогда люди и скажут: «Вот это справедливо». Тогда никто и не посмеет назвать их грабителями. Данило кивал головой: так, мол, так, но, как только деньги попадали ему в руки, охотнее оставлял их в своем кармане, чем отдавал другим.

Устим вспомнил: у покосившейся хаты, на сугробе, накинув драную свитку на худые плечи, стоит женщина и дергает солому из крыши, чтобы протопить печь. А на печи, сбившись в кучу, лежат в соломе дети. Синие, еле живые от голода и холода. У него сердце сжалось. Он отдал вдове все, что было в кармане — а были у него гроши, — и пообещал больше прислать, как только раздобудет. А Данило вот что сделал. Да ведь это же прямое предательство. Если отбирать деньги у панов только затем, чтобы набивать свои карманы, то пусть поищут себе другого атамана. А он на такое дело не пойдет.

— Вставай! — с трудом сдерживая гнев, приказал Устим, поднимаясь и вынимая пистолет из-за пояса. — Я еще ни одну душу не загубил, но ты вынудил меня взять такой грех…